Не знаю, сколько я надеялась продержаться. Наверное, не больше часа или двух.

 Сумерки были белесые, безжизненные и очень зимние. Потом повалил снег.

В зиме есть забвение. Человек может уйти из дома и не вернуться. Уйти и пропасть. Его заметёт снег, под ним проломится лёд. В зиме есть близость к смерти; с наступлением зимы граница жизни и смерти становится ненадёжной плёнкой тепла, которая так быстро тает на морозе. Люди ходят над смертью, как над скрытой пропастью – над возможностью случайно задержаться на улице дольше обычного, случайно оказаться без крыши над головой, не рассчитать силы, впасть в панику, заблудиться, одеться слишком легко. Зимой страшно остаться без дома.

Мела метель.

 У меня порой, даже до этих событий, бывало ощущение, или, скорее, предчувствие, - со мной вот-вот должно что-то случиться. Я не знала, хорошее или плохое, но, несомненно, важное. И теперь я поняла вдруг, почему мне ни за что нельзя было этим вечером домой. Что-то должно было, наконец, произойти, и непременно сегодня, в тот момент я уверилась в этом. Мне нужно было лишь дождаться.

 Я шла по Арбату, мела метель, подвижные стены из ветра и снега окружали меня со всех сторон, создавая эффект тоннеля. Это были нужные декорации, и, наконец, всё сошлось и совпало.

 - Снова ты здесь. Ты всегда тут? – спросил кто-то, и я подняла голову.

Этот человек снова просто вырос передо мной. Как и тогда, на мосту.

Впрочем, слово «вырос» не подходило ему, он был низкого роста, едва ли выше меня, хотя я запомнила его высоким. Но, должно быть, он стал выше уже потом, в моих мыслях и снах. Лицо было неподвижное и чужое, таких чужих лиц я и не видела никогда. Может быть, так выглядит равнодушие.

Было не заметно, что он рад встрече со мной, он смотрел на меня нетерпеливо и почти неприветливо, словно это я стояла у него на пути и должна была теперь что-то сказать. Мне было не по себе от этого взгляда, и хотелось уйти, но идти мне было некуда. Только домой.

Я ждала, что он скажет.

 - Выпьешь что-нибудь? – спросил он, наконец. - Пиво? – он сделал жест рукой, словно приглашая меня прогуляться. Я кивнула и пошла за ним следом. Через несколько шагов он толкнул дверь бара и зашёл внутрь. Почему-то я поняла, что он не приглашает меня посидеть внутри, и осталась стоять на улице.

 Он вернулся и почти брезгливо протянул мне бутылку.

 - А ты? – спросила я.

 Он пожал плечами и что-то ответил, должно быть: «Не хочу».

 Я посмотрела на бутылку. Собственно, я тоже не хотела. Но я вроде как заказала это, и ничего не оставалось, как только открыть бутылку.

 Я дёрнула за кольцо, и содержимое мягко пшикнуло. Это был вкусный звук, но пробовать мне не хотелось. Через силу я сделала глоток. Бывает, даже хочется, чтобы внутри оказалась газировка – может быть, ягодная, как в раннем детстве. Теперь пить мне и вовсе мне не хотелось.

 От вытекшей пены ладонь стала липкой и начала замерзать. Я была почти уверена, что ему всё равно, пью я или нет, но всё равно не решалась поставить бутылку на обочину. Это было бы как-то невежливо, и я продолжала держать бутылку в руке.

 Мы шли к мосту – поняла я. Снег бил в лицо, залеплял глаза, летел с неба огромными, тёмными, мягкими снежинками, казалось, каждая была размером с растопыренную ладонь. Хотелось смотреть на них, такими завораживающе огромными казались эти хлопья, и они били мне в открытые глаза, прямо в глазные яблоки. Это было больно и странно – идти навстречу этим лёгким толчкам боли и не щуриться, я как будто впервые в жизни чувствовала в тот момент свои глаза, глазные яблоки, их плотность, упругость, их расположение в глазнице.

 Постепенно меня начинало выключать, я не то что бы засыпала, но словно бы выпадала куда-то из происходящего, меня хватало только на то, чтобы поддерживать движение, идти рядом, не отставать, не потеряться в этом бесконечном снегопаде. Меня снова знобило, но я больше не обращала на это внимания.

 Что-то просвистело в сантиметре от моей щеки, но реакции были у меня настолько замедленные, что я не сразу это поняла. Пока я оглядывалась по сторонам, второй снежок едва не снес мне голову. По тому, с каким треском он врезался в стену, осыпав меня осколками, это был не столько снежок, сколько обломок ледяной глыбы.

 Я обернулась, и в этот момент ещё один ледяной снежок влетел мне прямо в лицо. Я пошатнулась от неожиданности, и, наконец, увидела причину происходящего: того, кто палил по мне. На другой стороне тротуара, у самой дороги, у проезжей части, стоял Антон с ещё одним снарядом в руке – я почти забыла о нём и даже не сразу его узнала. Лицо у него было ошарашенное, наверное, оттого, что он попал в меня.

 Я чувствовала, как боль и жар расплываются у меня по щеке. Странно, но это было почти приятное чувство. Я больше не чувствовала холода, не чувствовала усталости. Я смотрела в жалкое, перекошенное, и без сомнения вдрызг пьяное лицо этого мальчика, в котором с трудом узнавала что-то знакомое и чувствовала, как бессмысленная ухмылка расползается у меня по лицу – неровная, перекошенная от зреющего отёка.

 Когда в ту далёкую проклятущую ночь я стояла и смотрела на отца в этих его трусах, на мать, и на эту отцовскую бабу, меня больше всего, помню, поразило одно внезапное осознание: слова ничего не меняют. Все вокруг орали, и я тоже что-то кричала, пока вдруг меня ни осенило: мы можем голос сорвать, но так и не договоримся, ничего не изменится, не сдвинется, не приблизит ни на миг то время, когда всё кончится, и можно будет просто лечь спать. Я заткнулась и только смотрела на них на всех, чувствуя растерянность и беспомощность. И тогда я сбежала.

 Антон всё еще маячил там, застыв на месте, и пялился на меня. Я сделала шаг к нему, подняв с земли что-то тяжёлое - я даже не посмотрела, что это было, - должно быть, какой-то булыжник: асфальт как раз в это время поднимали, укладывая тротуар плитками, - и это заставило его пошевелиться.

Он сбросил с плеча рюкзак и швырнул его в снег, а потом странно качнулся вперёд, развернулся ко мне спиной и побежал – очень медленно, виляя, почти горизонтально наклонившись вперёд, на мягких подгибающихся ногах, - тогда мне стало понятно, насколько он был пьян. Я почти ощущала эту ватность в его ногах, впилась в него взглядом, ожидая падения. Хотела, чтобы он упал. Рухнул. Разбил лицо. Вспыхнувшая ненависть металась во мне и не находила выхода. Я бросила камень, не целясь, в глубине души зная, что не попаду, но Антон уже нырнул в какой-то переулок и скрылся из глаз, был теперь вне досягаемости.

 Я повернула голову и посмотрела на рюкзак. Я узнала его, это был мой рюкзак. Я подошла и подняла его, отряхнула от снега. Рюкзак тоже теперь казался словно бы чужим и съёжившимся, как будто я не видела его много лет и выросла из него. Руки у меня дрожали, ходили ходуном, и я никак не могла заставить их не трястись.

 Медленно я оглянулась.

 Этот человек всё еще стоял там, где я его оставила, в свете витрин. Он что-то сказал, но я его не услышала, кажется, кровь всё ещё шумела у меня в ушах. Я наклонилась и зачерпнула горсть снега, приложила к горящей щеке и стояла, ощущая, как ушибленное место постепенно остывает, пока щека не начала терять чувствительность. Ярость и ненависть уходили тоже. Я подошла к этому парню и встала перед ним.

 - Ты его знаешь? – спросил он.

 Я пожала плечами.

 - Да.

 Он издал какой-то неопределённый звук, хмыкнул или что-то в этом роде, и ничего больше не сказал.

 Разбитое лицо саднило. Мне хотелось отвернуться, чтобы он не видел меня сейчас. Волна адреналина уже схлынула, и я вдруг почувствовала себя слабой, измученной и какой-то непривычно уязвимой.

 Он был одет лучше, чем я, - почему-то вдруг я это заметила. Вдруг заметила, что всё на нём было дорогое, что я рядом с ним кажусь оборванкой, и это вдруг вызвало во мне стыд, я стыдилась себя, хотя обычно мне плевать на такие вещи.

 Я отвела взгляд и огляделась по сторонам в поисках бутылки, которую до этого держала в руке. В руке бутылки больше не было, и я не помнила, когда она исчезла.