сложены — горожане любили слушать их и всегда были рады, если под
сень дуба приходили скромные темноволосые эльфы в зеленых одеждах.
Однако пение этой логимэ было особенным! — Иштан никогда не слышал
ничего подобного, и, судя по тому, как непривычно затихли собравшиеся в
Круге, это не было самообманом очарованного юноши. У нее был и впрямь
необыкновенный голос — такой, какой мог родиться лишь в глубине этой
белой лебединой шеи, так свободно, и в то же время уверенно
поставленной на белых плечах, и нежной груди, мягкими холмиками
вырисовывающейся под платьем. В нем не было мощи и блеска, зато были
женственность и гибкость, соединенные с теплым трепетом; он казался
беззащитным, если такое описание применимо к голосу, от него веяло чем-
то мягким, душистым… Точно звук далекой свирели, он гладил слушателей,
прикасаясь легко и нежно, и от этих прикосновений по телу Иштана
пробегала дрожь, а сердце принималось сильно и быстро колотиться.
Он жадно внимал этому голосу и чувствовал, как очарование молодой
логимэ с каждой минутой все сильнее захватывает его. Все в ней казалось
необычайным! — и то, что почти все время, пока длились песни, она
держала глаза неизменно опущенными, точно ускользая от устремленных
на нее взглядов, и сама внешность: она не была яркой красавицей, но ее
наружность была поразительно цельной в своей мягкости, таинственности
и каком-то свете, словно исходившем от нее. В этой красоте было что-то
неуловимое, обволакивающее; стройная, полная мягкой, текучей грации,
лесная певунья в то же время не производила впечатления слабости и
хрупкости, свойственных многим дочерям луны — напротив, в ней было
что-то от здоровой, тихой силы растений, незаметно, но упрямо
пробивающихся сквозь толщу почвы к свету. Глядя на нее, Иштан
невольно связывал ее образ с образом белоснежной лилии, с гладкой
мраморной статуей, с молодой косулей, мягким огоньком свечи, теплящимся в темноте…
Однако было и еще что-то, кроме необычности молодой логимэ и красоты
ее голоса, что заставляло Иштана смотреть, не отрывая глаз, — он и сам не
мог бы подобрать этому название. Близость — вот, наверное, самое
походящее определение, — неуловимое чувство внутреннего родства,
различаемое мгновенно, как различается в толпе знакомая фигура или
голос друга! И это чувство тайного, молчаливого сговора с девушкой,
сидящей в центре круга, было настолько сильным и неожиданным, что
Иштан сам был удивлен и даже растерян. Он видел ее впервые, и, тем не
менее, ему казалось, что они знакомы целую вечность, что вкусы,
привычки и мысли друг друга давно известны им! Ошеломленный, он
продолжал смотреть на логимэ, точно пытаясь поймать некий знак,
адресованный ему одному. Все мысли были протянуты к ней. Кто она?! Как
ее имя?! Почему он не видел ее раньше?!.. А лесная эльфа все пела, сидя
под прицелом десятков пар глаз, такая невозмутимая и полная
естественной грации, и ее фарфорово-белые веки оставались неизменно
опущенными, храня тайну ускользающего взгляда.
***
Иштан не запомнил ничего, что было после того, как она отдала арфу
следующему певцу и, выйдя из круга, точно растворилась в ночи. Он даже
не успел заметить, куда она ушла — она словно растаяла, как сон! Когда
же он проснулся на следующее утро, первая мысль была о вчерашней
эльфе: ее образ так прочно запечатлелся в памяти, что Иштан мог
рассматривать ее черты, даже не видя перед собой. С волнением он
перебирал события минувшего вечера и с каждой минутой раздумий все
больше убеждался в том, что едва ли сможет забыть чудесную певунью.
Однако эти радужные мечтания омрачала одна навязчивая мысль: она
была логимэ, а он — наследником дома Сильвана…
Кейна между разными народами была большой редкостью среди эльфов:
союз Моав и Кравоя стал единственным случаем за многие поколения, а
заодно и поводом для пересудов, не утихавших до сих пор — таким же, как
и смешанная кровь рожденной ими новой веллары. Иштан был в курсе, что
после появления Аламнэй эллари стали возлагать большие надежды на
него, как на последнюю каплю чистой крови в княжеском доме — он
чувствовал на себе ответственность, и было страшно представить реакцию
велларов, узнай они, что ему понравилась лесная эльфа. Однако
очарование логимэ было столь сильно, что он не мог отогнать ее образ.
Весь день он проходил, точно заключенный в какой-то теплый, мягкий
шар; даже ступал с какой-то осторожностью, будто боясь резким
движением разрушить эту окружившую его новую хрупкую оболочку.
Погруженный в нее всем своим существом, он провел так день, а потом
еще дни и недели, и что бы он ни делал, не мог отогнать чарующее
видение нежных белых век; на занятиях в храме сгущенный им столб
лунного света не раз вдруг распадался, так как голубоватую толщу вдруг
заслонял образ загадочной белокожей эльфы с темными волосами. Иштан
был очарован и совершенно растерян. Логимэ! логимэ! — вертелось в
голове; он знал, что его привязанность неуместна, что он не должен дать
ей развиться, но в то же время чувствовал, что все больше теряет твердую
почву под ногами — с каждым днем стремление к лесной певунье
становилось все сильнее. Он решил узнать о ней побольше.
Конечно, он мог бы запросто узнать ее имя и все, что его еще
интересовало, через велларов в храме Луны, но, даже если отбросить
смятение по поводу разницы их происхождения, то чувство, что владело
молодым эллари, не допускало даже мысли о том, чтобы хотя бы намеком
выдать себя! Взволнованный так глубоко и странно, как никогда в жизни,
он ревниво затаил свою тайну глубоко в сердце — затаил так, как умеют
затаиваться лишь очень глубоко чувствующие натуры, слишком ранимые
для того, чтобы вынести свои чувства на всеобщее обозрение, слишком
сильно отдающиеся движениям сердца. Все, что касалось лесной эльфы,
казалось Иштану священным — сам ее образ был священен для него! Не
смея даже словом обмолвиться о ней, он жадно ловил обрывки разговоров
в храме или Круге песен, однако даже этих скудных источников было
достаточно — как оказалось, лесная красавица интересовала не его
одного, хотя, судя по всему, близко познакомиться с ней никому из эллари
не удалось.
Очень скоро Иштану стало известно, что зовут ее Соик; что логимэ, а вслед
за ними и другие эльфы называют ее Маллиен — «Ночной Цветок», и что
она — единственная дочь Алаидарна и, следовательно, никто иная, как
старшая мэлогриана. Последнее вызвало у Иштана прилив невольного
удивления: как так получилось, что они настолько мало знают о логимэ,
что он даже не знал в лицо их старшую жрицу?! Да что там мало — почти
ничего! Поразмыслив, он пришел к неожиданному выводу, что, по сути, все
годы, которые лесные эльфы прожили в городе, эллари и краантль
продолжали оставаться чужими для них. Хотя они и жили бок о бок,
логимэ, тем не менее, так и не влились полностью в жизнь города: обитали
они отдельно от других, в отдаленном районе, выделенном им еще Лагдом,
и умудрялись делать это настолько скрытно и незаметно, что их
внутренняя жизнь так и осталась загадкой, равно как и обычаи,
верования, да и сам их образ жизни и мыслей. И эта тайна еще больше
влекла старшего веллара Рас-Сильвана к прекрасной мэлогриане, заслоняя
собой все размышления о чистоте лунных кровей.
Открыв певческий талант Соик, Иштан стал завсегдатаем Круга песен, и
чем чаще он бывал там, тем больше отдавался в плен необычной,
загадочной красоты логимэ. Оставаясь в стороне, он наблюдал за ней,
пытаясь понять, что кроется за ее опущенными глазами, за ее
