молчаливостью. Сперва он думал, что эта замкнутость и немногословность
происходят от некоторого высокомерия, которое — увы, Иштан не мог не
признать этого — обычно отличало старших магов, но потом он понял, что
высокомерие тут ни при чем. Причина была во врожденной тактичности и
душевной тонкости молодой мэлогрианы: все ее действия были мягкими и
будто округлыми, как если бы она старалась не навредить ничему вокруг
себя, и если это и выглядело как замкнутость и нежелание общаться, то по
сути таковыми не являлось. Данное открытие, сделанное Иштаном, еще
больше усилило состояние умиленной очарованности, в которой он
пребывал, ибо это свойство чуткости и осторожности по отношению к
чувствам других было очень близко ему самому.
Но больше всего его завораживало то противоречие, которое он заметил в
лесной эльфе еще в первый же вечер: сочетание нежности и уязвимости с
какой-то внутренней силой — тайной, почти незаметной внешне, но в то
же время явно ощутимой, словно упруго-неодолимая сила живого дерева.
То же противоречие было свойственно и ее взгляду, мягко сияющему из-
под опущенных ресниц и одновременно держащему ее постоянно на
некотором расстоянии от слушателей. Эта тончайшая белая пелена
опущенных век точно отгораживала ее от мира. «Смотрите на меня,
слушайте мою песню, но не пытайтесь проникнуть в мир, ее породивший»,
— будто говорил скрытый взгляд логимэ, и это было то, что заставляло
слушателей жадно внимать ей: тайна, недоступность, ибо ничто так не
манит, как то, что скрыто. Возможно, поэтому вечерами, когда она пела, в
Круге было особенно тесно, а собравшиеся мужчины норовили незаметно
подсесть поближе к лесной певунье, согретые теплом ее голоса и
заколдованные тайной опущенных глаз…
Когда же песни заканчивались, слушатели расходились тихо и неслышно,
точно боясь расплескать переполнявшие их чувства, а ласковый, точно
гладящий голос еще долго звучал в очарованных душах. Вместе с ними,
слившись с толпой и лишь изредка вспыхивая странным взглядом из-под
тонких бровей, уходил и Иштан Ардалаг, старший веллар Рас-Сильвана,
уходил с колотящимся сердцем, ибо в тот вечер под сенью священного
дуба он впервые в жизни полюбил — первой настоящей любовью, со всей
трепетностью и силой, свойственными этому чувству.
Проходили дни, а волнение Иштана все не утихало — напротив, все
сильнее захватывало его. Он боролся с собой, сомневался — плохо или
хорошо он поступает, думая о прекрасной мэлогриане, но не думать о ней
становилось все труднее. Не смея заговорить, он с неустанным упорством
наблюдал за лесной эльфой на расстоянии; в Круге песен неизменно
садился так, чтобы видеть ее, и сидел так, не двигаясь, весь вечер,
взволнованный ее тайной, и еще больше — тем неведомым доселе
чувством, что наполняло его собственную душу. Порой ему удавалось
поймать взгляд логимэ: в такие моменты ему еще явственней казалось, что
между ними существует некое взаимопонимание — без слов, на уровне
взглядов и еще более тонких, не поддающихся описанию материй. И
каждый раз, глядя на нее, Иштан мучительно думал о том, как бы
встретиться с ней один на один…
В конце концов, такой случай представился! Все началось с того, что
однажды они столкнулись в замке — к удивлению Иштана, лесная эльфа
выходила из комнаты маленькой Аламнэй. Эта встреча была столь
неожиданной — эллари едва не налетел на нее!
— Ан синтари… — только и смог выдавить он.
— Ан синтари, — мягким эхом отозвалась лесная эльфа, опуская глаза так
низко, что стала видна изнанка длинных темных ресниц; в ее голосе
Иштан с волнением уловил все те же теплые трепетные нотки, которые так
привлекали в ее пении, и снова у него возникло ощущение нежности и
силы…
Он взглянул в ее лицо. Неожиданно для себя он вдруг заметил, какие у нее
удивительные губы! Розовые, нежно-округлые, точно лепесток — Иштану
показалось, что от них и впрямь исходит легкое благоухание, как от
пригретого солнцем цветка. Сходство с цветком усиливалось их необычной
формой — тугие, с четкой границей, они казались собранными к середине,
подобно розовому бутону.
Эта только что открытая красота и особенность губ логимэ совершенно
покорила Иштана — растерявшись, он стоял перед ней, обдаваемый то
жаром то холодом, и не мог издать ни звука. «Неужели это может быть
плохо?!» — звенело у него в голове. — Та красота, что была перед ним
сейчас — неужели он неправ, любя ее?! Ведь если Эллар вложила эту
любовь в его сердце, как может она быть неправедной?.. Чувство долга
перед древним родом слабо восстало против растущего чувства, но тут же
погасло, сметенное им.
Тем временем лесная эльфа подождала немного, после чего, не поднимая
глаз, обошла веллара и поспешно зашагала прочь по коридору. Иштан еще
некоторое время не шевелился, затем вздрогнул, точно проснувшись,
проворно юркнул в комнату Аламнэй.
Тут он осторожно, но подробно расспросил эльфину насчет посещений
логимэ. К огромной своей радости он узнал, что Соик часто приходит сюда;
приходит лишь ради того, чтобы побыть с девочкой, рассказать ей сказки
— такие, каких маленькой эльфе еще никогда не доводилось слышать, — и
уйти, даже не перебросившись словом ни с кем из замка. И хотя это никак
не приближало молодого веллара к лесной красавице, одно то, что она
бывала здесь, — по сути, в его доме! — заставляло сердце петь от радости.
С этого дня он стал искать с ней встреч. Они случались не так уж и редко,
однако каждый раз столь неожиданно, что, столкнувшись с логимэ, Иштан,
как и в тот, первый, раз не мог выдавить из себя ничего, кроме банального
приветствия. Соик тоже не вступала в разговоры — она вообще была на
удивление молчаливой, не по-женски нелюбопытной; казалось, она лишь
наполовину живет в этом мире, проводя большую часть времени где-то в
глубине своей собственной вселенной. Даже взгляд ее казался каким-то
плавающим, точно дрейфующим между мирами, не цепляясь ни за что
крепко и ускользая, стоит только попытаться проникнуть в него.
Молодой веллар сперва недоумевал этой молчаливой загадочности и
ускользающему взгляду, потом стал восхищаться и тем и другим, и в конце
концов и вовсе не мог думать ни о чем ином, кроме молчания Соик, ее глаз
и тугих, розовых губ. О своей вине перед эллари он больше не вспоминал
— его уже не волновало, что ему скажут. С неожиданной для себя самого
решительностью он решил наконец познакомиться с прекрасной логимэ —
и познакомился… И поводом для этого, столь важного знакомства стал
корень волчьей травы.
***
Всегда испытывавший тягу к целительству, к изучению свойств различных
трав, Иштан, несмотря на юный возраст, успел достичь значительных
успехов в искусстве излечения, соединяя целебные свойства растений со
своим виденьем, способным использовать силу луны для исцеления
больных. Результат впечатлял: все больше и больше горожан обращались
к нему, прося помочь в случае недуга — скоро слава о золотых руках
молодого веллара, о лекарском чутье, способном точно распознать
причину болезни и найти подходящее средство, разнеслась по всему
Риану.
Окончательно определив врачевание как свою основную страсть после
служения богине, Иштан создал у себя в комнате нечто наподобие научной
лаборатории: вдоль стен тянулись высокие шкафы, заполненные полками с
бесчисленными пузырьками, коробочками, мешочками, на большом столе
помещались приборы для выгонки экстрактов, выжигания золы, ступки
разных размеров, масляные горелки с поставленными на них медными
