Мимо ихъ, по большой дорогѣ, изрѣдка проѣзжала огромная четверомѣстная карета, запряженная чахоточною ямскою тройкою, или мчалась четвернею коляска, исчезая въ облакѣ пыли, или тянулась пустая телѣга со скрипомъ и протяжною пѣснью крестьянина…

Въ воздухѣ, растворенномъ ароматомъ цвѣтовъ, была совершенная тишь; только порой кой-гдѣ на деревѣ шевелился листочекъ отъ дуновенія. Природа начинала нѣжиться въ тонкой прохладѣ, едва избавясь отъ удушающаго жара, но еще на лицѣ ея горѣлъ яркій румянецъ заката.

— Знаете ли, какое самое счастливое время въ жизни? — говорилъ Горинъ задумчиво, ощипывая листки цвѣтка, который онъ вертѣлъ въ рукѣ…— Это переходъ изъ дѣтскаго въ юношескій возрастъ, это первый шагъ изъ школы въ гостиную, когда воображеніе представляетъ передъ нимъ чудныя картины будущаго, когда всѣ предметы, кажется, разрисовываются передъ нами радужными красками, когда сердце ваше бьется ожиданіемъ и надеждою… И я былъ счастливъ, потому что испыталъ все это…

— А развѣ теперь вы несчастливы? — возразила она шутя. — О чемъ вы грустите, на что вы вѣчно жалуетесь, будто русская элегія? Развѣ ваше настоящее такъ черно, развѣ для васъ нѣтъ будущаго?

— И вы меня спрашиваете объ этомъ?

Она съ удивленіемъ посмотрѣла на него.

— Да, я думаю, что для меня нѣтъ счастія ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ, потому что оно давно въ рукахъ другого… а этотъ другой…

Если бы вы могли въ ту минуту видѣть бѣдную Зинаиду… Блѣдная, помертвѣлая, она внимала его рѣчамъ; каждое его слово падало раскаленнымъ углемъ на ея сердце; она безпрестанно вздрагивала, она хотѣла скрыть волненіе — и не могла. Она хотѣла не понимать смысла словъ его — и такъ хорошо понимала этотъ смыслъ. Идеалъ друга исчезалъ передъ ея глазами: передъ ней стоялъ любовникъ. Она чувствовала себя на краю бездны, она смотрѣла въ глубину ея — и ея дыханіе захватывалось невольно, и голова ея начинала кружиться.

— Какъ здѣсь сыро, какъ воздухъ становится холоденъ! — произнесла она безотчетно, безцѣльно, не зная сама, что говоритъ…

Но она боялась одного слова въ устахъ его, она желала отдалить отъ себя его признаніе. Она искала вокругъ себя опоры, защиты, и видѣла себя оставленною, одинокою.

"Матушка! матушка! зачѣмъ ея нѣтъ здѣсь?.. О, ояа спасла бы меня", думала Зинаида… "Я разлилась бы въ слезахъ на груди ея, и мнѣ стало бы легче!.."

Горинъ не видѣлъ измѣненія ея лица, не видѣлъ, какъ очертилась на немъ мучительная боль; подстрекаемый совѣтами Свѣтлицкаго, воспламеняемый собственною страстію, уже увѣренный въ любви къ нему Зинаиды, онъ рѣшился, не отлагая, открыть ей состояніе своей души и вымучить отъ нея доказательствъ любви болѣе земныхъ, болѣе вещественныхъ.

Хотя онъ думалъ, что уже довольно знакомъ съ обществомъ, но, въ самомъ дѣлѣ, это знакомство было слишкомъ поверхностно, потому что онъ зналъ его только наружно, изучалъ его только въ обрядахъ и формахъ. Онъ зналъ женщину по романамъ Бальзака или по драмамъ А. Дюма; сказать ли все? онъ отыскивалъ въ петербургскихъ обществахъ Аделей Дерве, графинь де-Босеанъ… но, разумѣется, стыдился признаваться въ этомъ. Правда, все это было очень смѣшно, но и естественно: Горинъ имѣлъ двадцать три года и раздражительную мысль о любви. Онъ смотрѣлъ съ грустнымъ негодованіемъ на людей и на жизнь; но то не было желѣзное, страшное разочарованіе опыта, о которомъ я уже намекнулъ здѣсь, а скорѣе воздушная мечта о разочарованіи, схваченная изъ нравоописаній современнаго парижскаго общества и странно приспособленная къ собственной жизни.

Онъ никогда не углублялся внутрь, не проникалъ въ душу того общества, въ которомъ самъ начиналъ быть дѣйствователемъ. Онъ не зналъ, что для этого нужно прежде задуматься надъ самимъ собою, разложить самого себя. Если въ Петербургѣ онъ бывалъ въ будуарахъ, одинаково меблированныхъ съ партжскими будуарами Бальзака, изъ этого не слѣдовало, чтобы тѣ, которымъ принадлежали эти будуары, непремѣнно походили на героинь временъ реставраціи. А онъ почти соединялъ одно съ другимъ.

Какъ же ему было знать русскую женщину, ея отношеніе къ обществу? Какъ открыть въ ней тысячи незамѣтныхъ сторонъ, которыя развиваются изъ своенародной жизни?

Всо это я замѣтилъ здѣсь мимоходомъ, говоря о Горинѣ и желая показать, что онъ не понималъ и не оцѣнялъ вполнѣ души женщины, которую любилъ, и не заботился измѣрить силу своей любви къ ней.

Увлекаясь горячкою страсти, онъ слѣпо покорился ея разрушительному влеченію, какъ большая часть молодыхъ людей, пренебрегая послѣдствіями, забывая о будущемъ… Какъ дитя, онъ держалъ въ рукахъ найденную имъ игрушку и, любуясь ею, можетъ быть, готовъ былъ безъ жалости разломать ее по минутному влеченію прихоти.

Но и дитя, когда игрушка выпадаетъ изъ рукъ его и распадается на части, стоитъ надъ обломками съ упрекомъ себѣ, съ горькимъ сознаніемъ своей шалости — и по розовымъ щечкамъ его катится слеза за слезой… Горинъ, прислонясь къ столбу галлереи, возлѣ стула Зинаиды, влюбленный и прихотливый, приступилъ къ рѣшительному открытію всего, что таилось такъ долго на душѣ его — и читатели видѣли, съ какимъ страхомъ она выслушивала его.

Когда до слуха молодого человѣка дошли слова ея, странно прервавшія его пламенную рѣчь, вмѣсто отвѣта, который выжидалъ онъ съ трепетомъ, слова, выхваченныя изъ вседневнаго обихода: "здѣсь сыро, воздухъ становится холоденъ!" — кровь бросилась въ голову молодого человѣка.

Подойдя къ двери, которая вела въ залу, отворивъ эту дверь и оборотясь къ Зинаидѣ, съ выраженіемъ рѣзко ироническимъ, онъ произнесъ:

— Въ самомъ дѣлѣ, вы можете простудиться, такъ долго оставаясь на галлереѣ, и еще наединѣ съ человѣкомъ, разговоромъ котораго вы такъ скучаете… Не угодное ли вамъ войти въ комнату?..

Она бросила на него быстрый и значительный взглядъ и, не произнеся ни слова, вошла въ залу.

Горинъ вошелъ вслѣдъ за нею и притворилъ дверь.

Она сѣла или, вѣрнѣе сказать, бросилась въ широкія кресла и устремила безцѣльный взглядъ на огромную картину въ старинной, уже почернѣвшей золотой рамѣ, висѣвшую на противоположной стѣнѣ.

Онъ взялъ со стола свою шляпу и сдѣлалъ шагъ, чтобы подойти къ Зинаидѣ съ прощальнымъ поклономъ.

Она замѣтила это движеніе и оборотилась къ нему.

— Какъ! Неужели вы сбираетесь ѣхать? — спросила она слабымъ голосомъ. — Развѣ вы не хотите остаться здѣсь, по крайней мѣрѣ, до чаю?

— Мнѣ кажется, я и безъ того обезпокоилъ васъ… Я не привыкъ быть въ тягость другимъ… А длить посѣщеніе можно только тогда, когда оно доставляетъ удовольствіе.

Она тяжело вздохнула.

Этотъ вздохъ противъ воли вырвался изъ стѣсненной грули ея, можетъ быть обнаруживъ всю тягость положенія беззащитной женщины.

Богъ знаетъ, былъ ли понятъ и почувствованъ молодымъ человѣкомъ этотъ болѣзненный вздохъ?

Но онъ отбросилъ свою шляпу на диванъ и съ быстрымъ движеніемъ придвинулъ кресла къ ея кресламъ.

— Если вы позволите, я остаюсь, — произнесъ онъ голосомъ, который отражалъ сильное душевное волненіе, — и остаюсь для того, чтобы объяснить вамъ причину моего грустнаго, элегическаго состоянія, какъ вамъ угодно было выразиться…

Она вздрогнула.

— Четверть часа терпѣнія — не болѣе! Я не утомлю васъ моимъ разсказомъ; я знаю, что женщины скучаютъ выслушивать длинныя объясненія, точно такъ же, какъ читать длинные романы…

И онъ очеркнулъ передъ Зинаидой картину своей жизни смѣлыми и рѣзкими штрихами, выразительно, но безъ подробностей, понятно, но быстро. То была заглавная виньетка къ современному роману, плѣнительная виньетка Тони Жоанно. Онъ передалъ ей эти заповѣдныя тайны души, которыя передаются только испытанному другу или любящей женщинѣ.

Когда онъ кончилъ, минута молчанія длилась долго — и Зинаида сидѣла все съ потупленными очами; только густой румянецъ, покрывавшій ея щеки, обличалъ въ ней волненіе сильнѣе прежняго — и Горинъ, смотря на нее, думалъ проникнуть: что значигь это волненіе?