Александр смерил сына неопределенным взглядом, словно раздумывая, стоит ли вообще давать какой-то ответ. Еще несколько легких ударов пришлись по пузатому боку чернильницы, прежде чем пальцы рук сложились в крепкий замок, свидетельствуя о едва пойманном равновесии.

— Князю Трубецкому сказки бы писать: мастерски вывернул все факты и умолчал о главном. Голицыны тоже не святыми были.

— Хотите сказать, что все претензии этого человека — необоснованны?

— В большинстве своем, — Император кивнул, — на примере фальшивых слухов о связи Михаила Павловича и Натальи Голицыной Вы могли в этом убедиться.

— А Ольга Трубецкая?

Как Николай и ожидал, этот вопрос заставил отца поморщиться, что вызвало у цесаревича неприятное ощущение: каждое упоминание фавориток приносило боль государыне, а он, словно зеркало, ловил ее эмоции. Судить за старые грехи было не в его привычках, но, тем не менее, любой разговор на эту тему, пусть и лишь косвенно ее затрагивающий, становился не самым легким. Знать, что в жизни отца был кто-то помимо матери — оказалось невыносимо.

— Она была настоящей сестрой своего брата, — и без того нахмуренное лицо государя помрачнело. — Ей было шестнадцать, но ее нельзя было назвать невинной барышней: по изощренности своего ума она составила бы конкуренцию любой фрейлине, «воспитанной» Двором. Некоторое время она действительно желала казаться нежным цветком, не привычным к столичному блеску и лицемерию, но со временем стала проявляться истинная ее натура. Она надеялась войти в императорскую фамилию, о чем вскоре стало известно: встречи были прекращены, но она, похоже, сдаваться не намеревалась — давила на жалость своим состоянием брошенной барышни, о чем мне доносили (не без ее стараний), даже добилась того, что князь Голицын потребовал дуэли за «поруганную честь».

— Но какой ей смысл был настаивать на дуэли, если позже она пошла на самоубийство? — Николай, не имеющий серьезных причин для недоверия к отцу, все же не мог сложить все факты воедино. Государь в ответ на вопрос сына только оперся подбородком о ладони. Он был знатоком женских сердец, но не женских душ.

День, когда к нему явился, требуя срочной аудиенции, князь Голицын, подернулся дымкой, но не истерся: правда, отнюдь не потому, что Александр винил себя — лишь по причине хорошей памяти Императора. Алексей Михайлович тогда, полностью забыв о том, пред кем стоит, горячо высказал свое мнение касаемо отсутствия всяческой морали у государя, посмевшего не только оказывать знаки внимания барышне, будучи семьянином, да еще и после рождения сына, но и так бесчеловечно разорвать эту связь. В ответ на вопрос о том, стоило ли Александру, по мнению глубоко порядочного князя Голицына, настоять на морганатическом браке с Ольгой, Алексей Михайлович замялся, похоже, все же понимая, что таких действий со стороны монарха ждать не стоило. То, что барышня с самого начала имела полное осведомление о несерьезности романа, ничуть не успокоило радеющего за восстановление чести князя Голицына. Тот упрямо парировал необходимостью мягко объяснить все Ольге, которая, в силу своего возраста, первую любовь восприняла излишне близко к сердцу.

К концу той беседы Александру чудилось, что это был последний его адюльтер — до сей поры столь настойчивых «защитников» ему не встречалось. И проблема была даже не в дуэли, которую все же отменили, а в невероятном желании князя Голицына то ли восстановить Ольгу в роли царской фаворитки, то ли, напротив, оградить ее полностью от царя, но стребовать с того покаяния чуть ли не на всю Империю. Когда, наконец, аудиенция подошла к логическому завершению, Александр ощущал себя так, словно прошел военную подготовку под надзором покойного батюшки заново. Князь Голицын явно не спустил вины монарху — в его церемониальном поклоне не было и толики уважения, но, по крайней мере, сатисфакции он уже не требовал.

Минуло более двадцати лет, но история оставила свой отпечаток, что не желал стираться: смотря на княжну Голицыну, удостоившуюся сострадания и тепла со стороны Императрицы и цесаревича, безоговорочно уверовавших в ее невиновность, Александр силился отринуть предубеждения на ее счет, однако сделать это было не так-то просто. Перед глазами вставал образ Ольги, и что-то нашептывало: Катерина могла быть просто искусной актрисой, обученной своим дядюшкой.

Даже то, что сама она доложила о намерениях Бориса Петровича, не давало возможности признать ее лишь втянутой в паутину обстоятельств жертвой.

Александра нельзя было назвать примерным семьянином и образцовым супругом — он знал, как страдает Мари от его бесконечных фавориток, знал, чего стоят ей эти совместные выходы и улыбки, знал, что его уже осуждают даже собственные дети — особенно старшие сыновья. Но сердце Императора не переставало болеть за свою семью, и потому он не мог просто забыть о существовании тех, кто угрожал спокойствию и жизни всей царской фамилии.

Княжна Голицына была среди них. Даже если она — только разменная монета в чужой игре, она не становилась безопасной для царской семьи: ничто не помешает князю Трубецкому (или иному зачинщику) ее руками, пусть даже и без ведома самой барышни, устранить всех, кто имеет отношение к императорской фамилии. И потому надлежало каким-то образом отлучить ее от Двора, что стоило сделать еще раньше. Хотя бы до той поры, пока князь Трубецкой не окажется в Петропавловской крепости.

***

После беседы с Императором Николай пребывал в не меньшем смятении, нежели Катерина днями ранее: мысли сменяли одна другую, не желая ровно выстраиваться — они хаотично перемещались, сталкивались и дробились, порождая хаос. Ему довелось узнать несколько историй, взглянуть на часть из них с двух сторон, но однозначно определить, кому же верить — было слишком сложно. Между царской семьей и Голицыными помимо тех пустых слухов существовали и действительно нелицеприятные моменты, кои могли бы стать поводом для конфликта. Но кому теперь мстить, когда все участники давно покоятся в сырой земле? Неужели и впрямь разумно платить за грехи отцов сыновьям и внукам?

Более полувека назад развернулась семейная драма Великого князя Константина Павловича, живущего в ожидании развода с нелюбимой супругой, уже как почти десять лет находящейся в родном Кобурге. Двадцатидвухлетняя Софья* Михайловна Голицына, дочь уважаемого при Дворе эстляндского губернатора и тайного советника, пленила сердце Великого князя еще с первой минуты в Летнем саду, и новая встреча не заставила себя ждать. А вскоре ей пожаловали звание фрейлины при Анне Павловне, и от знаков внимания Константина Павловича Софи, как ее звали при Дворе, уже не удалось бы скрыться. Императрица смотрела на увлечения сына сквозь пальцы, лишь изредка напоминая ему о его брачных обязательствах перед супругой, против развода с которой более всех настаивала именно она. Великий князь наставления матери не принимал — он был влюблен и ничуть не старался скрыть этого. Софью Михайловну не обсуждали разве что за пределами столицы, и ей прочили морганатический брак: Константин Павлович решился бы и на это, получив развод. Но судьба распорядилась по-своему.

Михаил Николаевич, будучи человеком строгих правил, дабы прекратить поминание имени его дочери у каждого петербургского столба, и в столь нелицеприятном качестве — царской фаворитки, — спешно подыскал ей достойную партию: холостого князя, приближенного к императорской семье. То, что он был одного возраста с самим Михаилом Николаевичем, препятствием не стало, и, вопреки всем мольбам Софьи, было отдано распоряжение готовиться к венчанию.

Его нельзя в том укорить — он желал лучшего будущего для дочери, и в сравнении с постыдным званием фаворитки роль жены, пусть и слишком молодой для новоиспеченного супруга, была куда более достойной перспективой. Тем более что на тот момент Константин Павлович состоял в сожительстве с Жозефиной Фридрихс, родившей от него сына, и его чувства к Софье не выглядели глубокими. Свадьбу сыграли пышную, стараясь затмить этим прошлые слухи. В свет молодая чета выходила постоянно, дабы всегда быть на виду: столичные сплетники должны были знать, что все быльем поросло, и теперь никто не посмеет трепать доброе имя княгини и самого князя. Увы, но новые обсуждения это не пресекло — даже брачные обещания не стали преградой для Великого князя, вознамерившегося видеться с Софьей как и раньше.