Связь продлилась еще полгода, прервавшись осенью, когда стало известно о положении молодой княгини: она перестала выходить в свет, едва ли покидала свою спальню, а уж о выездах из поместья и говорить не стоило. Супруг ее, обрадованный сим известием, от жены не отходил ни на шаг. В мартовскую распутицу Софья Михайловна разрешилась от бремени сыном, вот только если сама она души не чаяла в первенце, то навестившие княжескую чету родственники начали шептаться о том, что не княжеская кровь течет в жилах этого ребенка. Чертами лица и темнотой глаз младенец походил отнюдь не на отца, да и от матери взял лишь ее каштановый волос. В нем все кричало о царском происхождении, и даже имя, на котором настояла княгиня, было выбрано по желанию его настоящего отца, который, впрочем, никак не давал о себе знать. А после по Петербургу пошел слух о связи Константина Павловича с полячкой, и если сама Софья восприняла новость как само собой разумеющееся — она догадывалась, что все было лишь недолгой интрижкой, то ее старший брат — Николай — надругательства над честью сестры стерпеть не смог и вызвал Великого князя на дуэль.
Состояться ей было не суждено, потому что Софья пред иконами поклялась, что не имела интимной связи с Константином Павловичем. Николай сделал вид, что поверил, однако на правду это не походило. Спустя год, под Бородино он героически погиб, но кто-то предполагал, что это было спланированное убийство за то, что он осмелился пойти против члена императорской семьи.
Пытающийся распутать этот клубок цесаревич едва не столкнулся с покидающей покои государыни Катериной, сопровождаемой двумя жандармами: замерев в шаге от вышедшей в коридор фрейлины Ея Величества, он дождался, пока та заметит его присутствие, прежде чем в который раз за день поприветствовать ее.
— Вы к государыне? — привычно склоняясь в книксене, осведомилась Катерина. На лице ее, кажется, уже не было и капли той взволнованности, что царила в течение всей аудиенции — или обязанности отвлекали ее от дурных мыслей, или же княжне удавалось прекрасно скрывать свои переживания.
— Увы, но нет — Сергей Григорьевич просил о встрече: из Карлсруэ прибыл Васильчиков, и, похоже, доклад им подготовлен не только для Императора. А если он поддержит Сергея Григорьевича в его очередной археологической авантюре, — цесаревич не сдержал смешка, вспоминая интерес воспитателя к южным землям. — Боюсь, вся ночь пройдет в спорах. Да еще и эти известия о начале войны между Данией, Пруссией и Австрией. А Вы..?
— Ее Величество отпустила меня проведать Эллен, но после мне надлежит вернуться к дежурству. — пояснила Катерина в ответ на незавершенный вопрос.
— Вместе с людьми Долгорукова? Интересная смена служебного положения — из офицеров в дежурные фрейлины, — усмехнулся Николай, однако тут же посерьезнел. — Как Maman восприняла это известие?
— Государыня не осведомлена, — с облегчением сообщила княжна, — ни о произошедшем с Великой княжной, ни о допросе. Ей было сказано, что жандармы играют роль моей охраны от возможной смены действий князя Остроженского.
— Умно, — согласился цесаревич, — с него бы сталось и с Вами расправиться. Не могу дождаться момента, когда его арестуют. Этот человек заслуживает самого жестокого наказания, и казнь в нем будет находиться на последнем месте.
Остаток пути прошел в молчании. Прежде, чем расстаться с княжной у лестницы, ведущей на третий этаж, Николай, повинуясь порыву, протянул руку, останавливая Катерину. Ее запястье казалось таким тонким, что, сожми чуть сильнее, хрупкие кости сломаются.
— Зачем Вы это сделали, Катрин?
Княжна вздрогнула. Несколько томительных секунд она молчала, не зная, что должна ответить на это. И как.
— Я не могла позволить Вам рискнуть своей жизнью с той же целью.
Повисшая между ними тишина зыбким коконом окутала обе фигуры, даря короткий миг единения душ. Они стояли рядом, на расстоянии пары шагов, способные едва протянуть руки и докоснуться холодными пальцами. Но не шевелились, лишь сохраняя почти осязаемую связь взглядов. И в этом было что-то интимное. Вечное.
— Вы помните, что задолжали мне желание? В тот день, когда мы с Вами устроили скачки наперегонки. Позвольте его использовать? Я надеюсь однажды снова увидеть Вашу улыбку, Катрин.
Уголок губ дернулся, но так и не сумел сложиться ни в одну эмоцию. На бесстрастном осунувшемся лице с печатью усталости едва проскользнуло что-то, напоминающее отчаянную благодарность. В столь живых зеленых глазах не было ничего.
Юбки шелохнулись, сминаясь, когда ноги подогнулись в реверансе. А чуть позже цесаревич наблюдал, как худенькая фигурка, старающаяся сохранить привычную осанку и горделивую посадку головы, удаляется вверх по фрейлинской лестнице. Так некстати вспомнился октябрь, и так некстати что-то в груди защемило.
Хотелось верить, что жертва была не напрасной.
Простите меня, Катрин.
Конец первой части
Комментарий к Глава девятнадцатая. Полоса крови под рассветом
___
*Софья действительно была дочерью М.Н.Голицына от второго брака, однако умерла в пятилетнем возрасте. Безусловно, никакой сплетни о ней и Великих князьях не существовало, но и без этого подобных слухов во все времена ходило немало.
*Франц Винтерхальтер, немецкий живописец, признанный модным придворным художником; его кисти принадлежит один из самых известных портретов Марии Александровны, датированный 1857 годом.
___
Автор тихо выдохнул и взял себе отпуск на месяц, потому что вторая часть побольше размерами будет. Но Автор готов подискутировать на тему первой, да.
========== Часть II. Зеленоглазая душа. Глава первая. О чем молчат твои глаза ==========
Как осужденный, права я лишен
Тебя при всех открыто узнавать,
И ты принять не можешь мой поклон,
Чтоб не легла на честь твою печать.
У.Шекспир, сонет №36
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, март, 25.
Принявшая православие в первый год пребывания в России, Мария Александровна обратилась к новой для нее вере сразу же с открытой душой, и потому каждый христианский праздник для нее был не пустым торжеством, что надлежало соблюсти, а истинной причиной для сердечной радости. В такие дни, начинающиеся с литургии в дворцовой церкви, она старалась посетить как можно больше заведений, находящихся в ее ведомстве и не попадающих под него, и если самой государыне это даровало покой и ясность в мыслях, то фрейлинам, сопровождающим ее, это казалось скорее утомительным занятием. Не желая принуждать кого-либо из них, верующая в то, что все благие деяния должны совершаться сердечным порывом, Мария Александровна в такие дни снимала обязанности с дежурных фрейлин, позволяя сопровождать ее лишь тем, кто искренне настроен провести день подле нее. На сей раз, в Благовещение, надлежало нанести визит в Смольный, а также Воспитательный дом и детскую больницу Святой Магдалины. Составить компанию государыне вызвались Сашенька Жуковская, Ольга Смирнова и Катерина Голицына, возвернувшаяся ко Двору днем ранее.
Она намеревалась было приступить к своим обязанностям значительно раньше — еще в конце февраля, когда минули сороковины, завершившие поминовение Дмитрия. Было немыслимо даже подумать о возвращении к светской жизни, когда душа носила траур по жениху, однако и оставлять надолго Императрицу Катерина не желала: и без того злоупотребила ее милостью, задержавшись в Семеновском. Однако ее скорому возвращению воспрепятствовала сама государыня, настоявшая на том, чтобы фрейлина еще месяц провела вне столицы. Сказать по правде, Мария Александровна надеялась вызвать Катерину лишь после переезда в Царское Село, что был уже не за горами, но просьбы ее были столь горячи и проникновенны, что пришлось сдаться, и вечером того же дня княжна Голицына, в которой, казалось, угасла всяческая жизнь, появилась на пороге Малинового кабинета, глубоким реверансом изъявляя желание продолжить свою службу и выражая благодарность за эту возможность. От государыни не укрылась болезненная бледность ее фрейлины, почти прозрачная кожа, сквозь которую проступала синева вен на висках, острота локтей и косточек на запястьях, пустота глаз и неспособность губ сложиться в подобие улыбки. На выступающих ключицах лежала золоченая цепочка, и даже она, такая тонкая и воздушная, казалась излишне грубой для хрупкой, почти эфемерной девушки. Сейчас она, пожалуй, как никто другой походила на Марию Александровну, хотя даже изнуренная тяготами монаршего долга и болезнями государыня рядом с ней выглядела не в пример лучше. Ничуть не скрывая горечи в голосе, одарив свою фрейлину просфоркой, Императрица велела той сменить платье на светлое и собраться к выходу. Сколь бы ни было велико ее сострадание, но сейчас стоило показать, что траур не снимает обязательств со штатских: возможно, боль забудется, или, хотя бы сегодня приглушится.
