Впрочем, лучше ему пройти через все это сейчас и спокойно выдохнуть, нежели находиться в состоянии бесконечного ожидания чего-то. Пусть уж эта пара недель, что ему предстоит прожить в Фреденсборге, будет тихой.
Даже не верилось, что главная цель, с которой он был отправлен в европейский вояж, достигнута, и теперь он может, после недолгого визита в Италию, всерьез думать о возвращении на родину. При одной только мысли об этом все внутри охватывал трепет – еще немного, и перед его глазами вновь замелькают дорогие сердцу пейзажи.
Не то чтобы ему не нравилась Европа – в ней было свое очарование, бесспорно, – но никогда бы он не пожелал надолго оставить Россию.
На миг подумалось, что ему несказанно повезло родиться не принцессой, которая совсем не вольна выбирать, какая страна станет ей домом: все царские дочери переходили в Европейские Дома, и лишь в редких случаях кто-то из иностранных принцев соглашался перейти в православие и в семью супруги. Так когда-то сделал герцог Лейхтенбергский, муж Марии Николаевны, до самой смерти проживший в России. Но большинство же считало это недопустимым. Мнением принцесс же никто не интересовался: если родители решили вопрос обручения, смена веры и отечества подразумевались априори.
Счастье, что Дагмар, похоже, не испытывала от этого никаких неудобств: они сумели урвать еще несколько минут до того как разойтись, чтобы после встретиться уже за торжественным обедом на несколько десятков гостей, и во время этого недолгого разговора Николай не увидел в карих глазах ни капли страха за то, что ей придется проститься с домом. Пусть не навсегда – они наверняка будут наносить визиты в Копенгаген ежегодно или чуть реже, но все же, как сильно она должна была любить ему и верить, чтобы не мешкая дать согласие.
Хотелось преклонить пред ней колени. Обещать, хотя бы лишь себе, что ни одного дня в своей жизни, проведенной там, в далекой и чуждой для нее России, она не пожалеет, что солнечным сентябрьским днем приняла бриллиантовое кольцо.
И постараться эти минуты оставить в ее памяти как одни из самых счастливых.
Ему же самому куда больше радости доставил бы тихий семейный вечер, нежели это пышное (впрочем, по меркам Российского Двора – ничуть) праздненство, устроенное королевской четой за считанные часы. Подготовка явно велась еще до его приезда, поскольку даже собрать столько высоких гостей было делом не одного дня. Расположившаяся подле него Дагмар столь явно отличалась от себя утренней, пребывая в напряжении: это читалось и в идеально ровной осанке, и в почти не вздымающейся груди. Спущенная линия декольте белого бального платья подчеркивала острые плечи, что делало её еще более беззащитной. Спускаясь на ключицы, тонкую шею обнимало жемчужное ожерелье в пять рядов: абсолютная простота и безупречный вкус Марии Александровны, передавшей через сына подарок для невестки. Для юной принцессы подобное украшение было куда уместнее тяжелых крупных бриллиантов, но в то же время подчеркивало её новый высокий статус.
– Sire, le vin est aigre!** – раздавшийся посреди обеда голос Головачёва, находившегося в должности командира императорского «Штандарта», заставил цесаревича оцепенеть.
Украдкой скосив взгляд на Дмитрия Захаровича, торжественно поднявшего бокал с отменным шампанским, он понадеялся, что король Кристиан не услышит обращенной к нему фразы за общим шумом, вызванным разговорами приглашенных. Король и впрямь особого внимания на это не обратил, но если б этим дело окончилось: настойчивости повеселевшего Головачёва стоило позавидовать – он не преминул повторить на том же французском (если б знал датский, он непременно бы заговорил на нем):
– Le vin est aigre!
Мысленно застонав, Николай предпринял попытку одернуть адмирала, но тот явно не собирался сдаваться, и все знаки пропускал мимо, похоже, намереваясь добиться желаемой реакции и от короля, и от всех присутствующих. Частично ему это удалось: король Кристиан нахмурился, обернувшись в сторону Головачёва – его замечание, да еще и высказанное дважды, ничуть не обрадовало. Дагмар, сидящая подле Николая, недоуменно шепотом уточнила, почему тост такой странный и чем не угодило старому адмиралу шампанское. Предчувствуя конфуз, тот уже думал было подняться и принести извинения, но ситуацию разрешили без его участия.
Посветлевшее лицо короля, вдруг кивнувшего несколько раз и с улыбкой посмотревшего на молодых, вызвало еще один внутренний стон у Николая. Со всех сторон полетели и русские «Горько!», и французские «est aigre», и даже немецкие и датские «er bitter». Под несколькими десятками пар ожидающих глаз цесаревичу пришлось встать из-за стола и жестом попросить подняться принцессу, с тем же непониманием взирающую на него.
– Это русский обычай, – почти беззвучно проговорил он, едва ощутимо дотрагиваясь ладонью до её лица. – Считайте репетицией перед свадьбой – там этот тост прозвучит не раз, – усмехнувшись, Николай осторожно сократил расстояние между их лицами.
Ошеломленно расширившиеся глаза Дагмар все сказали за нее: она даже не могла слова вымолвить – лишь настороженно наблюдала, словно бы со стороны, как все уменьшается и без того несущественная дистанция. Даже дышать, казалось, прекратила, пребывая в оцепенении.
Невинное и легкое прикосновение губ к губам полностью привело её мысли в смятение: о поцелуе она грезила еще с момента, когда впервые осознала свою влюбленность в русского принца, пусть и это ввергало её в крайнее смущение. Но одно дело – мечтать, что это когда-то случится в романтичной, уединенной обстановке, возможно, даже будто бы неожиданно для них, а другое – публично демонстрировать чувства, будучи под прицелом более чем сотни внимательных глаз. Утренний она едва ли считала: то было какое-то помутнение рассудка, одурманенного радостью.
Сейчас – главенствовал страх.
Все произошло за секунды, а для нее это была вечность, наполненная пустотой: сердце пробило грудную клетку, в ушах шумела кровь, а все ощущения просто пропали. Она даже не поняла, когда непонятные выкрики сменились довольным гулом и аплодисментами, когда её ноги подогнулись и вслед за женихом она села на свое место. Даже то, что он несколько раз позвал её по имени, а она продолжала смотреть на него в упор невидящим взглядом, Дагмар осознала лишь спустя какое-то время.
И, вспыхнув, тут же опустила глаза к нетронутому бокалу, где один за другим исчезали мелкие пузыри.
Её состояние не укрылось от Николая, все сильнее убеждающегося, что затея Головачёва была крайне глупой: будто бы тот не видел, как скромна датская принцесса. Они ведь даже наедине не оставили уважительного обращения друг к другу, а уж говорить о публичном выражении чувств и вовсе не стоило – слишком рано.
Всматриваясь в бледное лицо невесты, цесаревич непроизвольно излишне сжимал вилку в руке: аппетит пропал полностью.
– Вам дурно, Дагмар?
Вздрогнув, та мотнула головой, не поднимая глаз.
– Простите, я…
– Не стоит, – Николай дотронулся свободной рукой до её острого локтя, – это мне следует просить прощения за Головачёва: не знал, что он так любит русские обычаи. Не тревожьтесь, второй раз на обручении этого не происходит.
– Я не тревожусь, – так же тихо, но уже вроде бы не дрожащим голосом отозвалась Дагмар, – просто… все случилось слишком внезапно. Не берите в голову, – тут же добавила она, наконец оборачиваясь и слабо улыбаясь с привычным весельем, – мне даже понравился ваш обычай.
К лицу её вернулся прежний румянец, и уголки губ Николая приподнялись в ответ. Стало легче дышать.
– Желаете повторить? – лукаво осведомился он, нарочито потянувшись к бокалу и окидывая оценивающим взглядом гостей поблизости, словно решая, кому подать эту идею.
Дагмар тихо рассмеялась, прикрывая губы ладонью левой руки.
К их общей радости, до конца обеда никто больше о русских традициях не вспоминал, и, выводя невесту на вальс, дабы открыть бал, Николай возносил благодарность Создателю за то, что этот утомительный день подходит к концу. Вскоре отгремят фейерверки, которые, казалось, сегодня вспыхнули в каждом уголке Копенгагена, Фреденсборгский дворец погрузится в сон, и для него начнется отсчет до самого долгожданного момента. Возвращения домой.