Внутри все вновь заполнилось каким-то сладостным чувством предстоящей радости и умиротворения.
А еще он был счастлив и одновременно рад тому, что до дня их браковенчания – целый год. Дагмар было всего шестнадцать. Как и его покойный дед когда-то, он был вынужден ждать, но это ожидание не было ему в тягость. Потому что оное дарило возможность собраться с силами.
И полюбить принцессу так, как она того заслуживала.*
***
Дания, Копенгаген, год 1864, сентябрь, 24.
«Всякий любит своё отечество, но мы, русские, любим его по-своему, теплее и глубже, потому что с этим связано высоко религиозное чувство, которого нет у иностранцев и которым мы справедливо гордимся. Пока будет в России это чувство к Родине, мы будем сильны. Я буду счастлив, если передам моей будущей жене эту любовь к России, которая так укоренилась в нашем семействе и которая составляет залог нашего счастья, силы и могущества».
Если письмо отцу составить было не так трудно – в конце концов, он исполнил возложенное на него поручение, – да и матери хватит этих же строк (после он в подробностях все ей расскажет, ведь возвращение в Дармштадт не за горами), то брату… Саше всегда было сложно лгать, даже через бумагу. Полученные пятью днями ранее несколько торопливо набросанных строк заставляли сжиматься сердце и за то, что брата не было рядом в день обручения, и за то, что тот начинал чувствовать одиночество. Это было неизбежно – Николаю однажды пришлось бы жениться, и это против его воли изменило бы его отношения со всеми: появление собственной семьи не могло пройти бесследно. Однако все произошло слишком рано, особенно для Саши. Быть может, стоило сначала пригласить Дагмар в Россию, дать ей возможность привыкнуть к Российскому Двору, познакомить со всеми, а уже после заговорить об официальном объявлении помолвки.
Взгляд вновь упал на ровные буквы – несмотря на явную спешку и явную грусть, владевшую отправителем, почерк был абсолютно разборчив: то ли привычка Саши прилежно вести дневник была тому виной, то ли что иное, но в каллиграфии он всегда отличался крайне положительно.
«Душка Никса, поздравляю тебя от всей души и твою милую невесту, хотя, к сожалению, её не знаю. Мама и Папа так счастливы и довольны. Теперь ты меня совсем забудешь, но я всё-таки надеюсь, что иногда ты будешь вспоминать о твоём старом и верном друге Саше!..»
Пожалуй, с самого момента его отъезда из России писать брату стало почти невозможно: он еще не помнил ни одного письма, давшегося легко, и в большинстве своем из-за нежелания что-либо утаивать, но в то же время – из-за отсутствия намерений усложнять и без того тяжелую для них обоих разлуку. В глаза вновь бросилось столь ясно выражающее и его, и Сашины мысли «Мама и Папа так счастливы и довольны». Безусловно. Их радость и радость датской королевской семьи едва ли могла предаться сомнению.
Его же собственные чувства – скорее облегчение и только. Словно он нашел маяк во время шторма: еще не берег и не родной дом, но уже надежда на спасение.
Дагмар была тем, за что ему следовало возблагодарить Творца: лучшей супруги среди иностранных принцесс ему не сыскать.
И будто отвечая его мыслям, дверь в кабинет, где он устроился сразу после ужина, чтобы написать родителям и просто побыть в тишине, скрипнула. Последовавший за этим шорох юбок и тихие, неуверенные шаги, убедили его в том, что визит нанесла именно невеста, а не её невыносимая матушка или кто еще.
Николай спешно свернул письмо брата и поднялся навстречу, чтобы безмолвно предложить принцессе кушетку и после занять место рядом с ней.
– Мы снова расстаемся? – вопрос вряд ли требовал ответа – Дагмар и без того знала, что Николай не может оставаться в Копенгагене вечно, а она не имеет прав сопровождать его в путешествии, но все же слова, полные грусти, сорвались с её губ.
Накрыв её маленькие ладони своими, цесаревич едва заметно кивнул, задумчиво рассматривая их сомкнутые руки.
– Это не навсегда, – ободряюще улыбнувшись невесте, он сжал её хрупкие пальцы, ощущая острые грани крупного бриллианта в подаренном кольце. – Я надеюсь вскоре вернуться в Россию, и имею смелость ожидать Вас там. Все же, до свадьбы еще многое нужно сделать. Полагаю, Вы бы хотели лично руководить подготовкой нашего дворца?
Карие глаза загорелись восхищением, которое то и дело грозилось сместить неподдельное удивление: в такие минуты Дагмар становилась сущим ребенком.
– Вы не шутите?
– К чему мне это? – пожал плечами Николай, продолжая улыбаться. – До коронации нам предоставят Александровский дворец – там раньше жили мои родители, когда на престоле находился an-papa, но сначала необходимо поменять убранство комнат, да и проверить, все ли в порядке: им уже давно никто почти не пользовался.
– А после коронации?
– А после в нашем распоряжении будет Зимний, – возвестил цесаревич, наблюдая недоумение на лице невесты: она знала о сезонной смене царских резиденций (все же, и датская семья не все время проводила в Фреденсборге), но об отдельном дворце до коронации, которая, к тому же, вряд ли должна была свершиться в ближайшую пару лет, отчего-то совсем не подумала. В сущности, это было разумно, хотя вряд ли дворец российских правителей так мал, что престолонаследник с семьей не может жить там же.
– Он больше Фреденсборга? – почему-то осведомилась Дагмар, словно бы ей и впрямь было важно, как изменятся условия её жизни, когда она окажется в незнакомой России, призванной стать её новым домом.
Цесаревич, похоже, задумался: высокий лоб прочертила горизонтальная складка, впрочем, быстро исчезнувшая.
– Намного, – он кивнул. – Вы наверняка будете блуждать первые недели – даже фрейлинам в вину не ставят опоздание на первое дежурство. Но Зимний от Фреденсборга больше отличает убранство – он строился для Императрицы Елизаветы, а она любила французскую роскошь во всем.
– Дворец – лицо правителя, а лицо правителя – лицо всей страны? – понимающе протянула Дагмар, переводя взгляд на тлеющие в камине угли.
Едва слышный смешок, прозвучавший справа, говорил о том, что Николай тоже подвергает это утверждение сомнению: растратить казну на богатое убранство, оставив голодать сотни тысяч людей – дело нехитрое. Пока правитель слепнет от золота, подданные убивают друг друга за медную монету.
– К счастью, лицо у правителя всего одно – главный дворец. Прочие обставлены не так помпезно – туда без конца послы не наведываются, потому, если мишура Зимнего Вам наскучит, мы всегда сможем укрыться в тихом Царскосельском.
– Как жаль, что мы не сможем там оставаться и после коронации, – вздохнула принцесса, и до того искренне, что цесаревич с интересом склонил голову:
– Вы ведь еще не посетили Зимний. Быть может, он Вам придется по сердцу так сильно, что Вы не пожелаете его оставлять.
– Я чувствую, что Вам во сто крат дороже Царскосельский. Значит, и я смогу полюбить его так же, – просто отозвалась она, все так же смотря на камин, обложенный темным мрамором; но после короткого молчания, вдруг, добавила: – Впрочем, для меня не имеет значения, где жить, пока рядом с Вами.
Грудь неприятно сдавило от нового откровения: не вызывающего удивления, но загоняющего новую тонкую иглу в сердце. Пришлось совершить над собой усилие и, с той же улыбкой, шутливо осведомиться:
– Так можно доверить дворцовые работы кому-то другому, раз Вас устроит любой вариант? Тогда, думаю, бальный зал можно сделать местом демонстрации охотничьих трофеев: оставим балы родителям, а мы с Сашей давно уже думали, что нужно где-то выставлять все эти головы и туши.
Возмущенно ахнув, Дагмар воззрилась на него с неприкрытым неудовольствием, намереваясь отстаивать бальный зал до последнего, но встретившись с озорством в синих глазах, не сумела сдержать смеха, едва успев раскрыть веер перед лицом.
Остаток вечера протек между обсуждением будущих комнат и программы обучения, которое должна была принять Дагмар до венчания. Для чтения Закона Божия уже был вызван в Дармштадт близкий к царской семье протоиерей, а обязанности наставника по русскому языку и истории после недолгих споров (бесспорно, не всерьез – просто так забавно было наблюдать, как принцесса находит причины отказать тому или иному учителю, коих предлагал цесаревич) согласился на себя принять сам Николай.
