А потому ей требовалось сделать хоть что-то, чтобы увидеть признаки жизни на родном лице. Чтобы понять – еще теплится огонек, пусть и заваленный еловыми лапами, как свежая могила.
Единственное, что пришло ей на ум, выглядело крайне рискованной идеей, способной разрушить шаткую гармонию, что начала выстраиваться, но вместе с тем, если что и могло возродить из пепла растерзанную душу, то вряд ли это могло быть нечто иное. И потому стоило пойти на риск: кто знает, быть может, им посчастливится разлить шампанское по бокалам.
– Я думаю перебраться в Европу, – медленно произнесла Катерина, теребя в пальцах атласную ленту, служащую закладкой маленькому томику стихов, что она читала вслух до того.
Ирина, занятая вышиванием воздуха в часовню, со слабо читающимся удивлением взглянула на сестру.
– И оставить место при Дворе? – о назначении Катерины фрейлиной она знала, пусть и не расспрашивала, как ей эта служба: маменька всегда охотно делилась новостями, полученными из редких писем.
– Когда-то это сделать бы пришлось, – пожав плечами, Катерина поднялась с кушетки и неспешно прошла к окну, за которым мелко моросил дождь, уничтоживший всякие надежды на прогулку. – Не до старости же на балах блистать. Меня не привлекает мысль повторить судьбу мадам Бартеневой и прочих, доживающих свой век во фрейлинском коридоре.
Она лукавила: мысли об отлучке от Двора и впрямь посещали её, но принесенная клятва верности государыне пересиливала любое желание оставить должность фрейлины. Хотя, если продолжать играть выданную Борисом Петровичем роль, ей придется это сделать в скором времени, пусть и против собственной воли.
– Не думаю, что ты бы сделала это раньше рождения детей, – отозвалась Ирина, не отрываясь от рукоделия. Голос её ничуть не дрогнул, вопреки опасениям Катерины, не решающейся затронуть столь болезненные темы, но вынужденной это сделать.
– Возможно, это не за горами, – губы изогнулись в бесцветной улыбке – похоже, что мысль о детях была куда более нежеланной для нее, а не для сестры. Краем глаза она уловила, как нахмурилась Ирина.
– Ты ведь не хочешь сказать, – начала та и тут же была прервана тихим смехом Катерины:
– Господь с тобой! Но мы с Дмитрием уже не раз говорили об этом, и, если Всевышний будет милостив, я смогу подарить ему наследника в первый год после брака. А еще, – она вдруг посерьезнела, отворачиваясь к окну, – мы бы хотели взять ребенка из приюта.
– К чему это?
Недоумение в вопросе даже не скрывалось, что в какой-то мере было ожидаемо: обычно на усыновление решались лишь в случае невозможности иметь своего, да и не каждый был готов любить чужую кровь, особенно среди дворян, радеющих за передачу титула только родным детям. Однако для Катерины это не имело значения: они уже давно с Дмитрием решили, что она не станет рожать больше трех раз, поскольку это могло бы подвергнуть её здоровье и жизнь серьезной опасности, а большую семью хотели оба. И просто сердце её сжималось всякий раз, стоило ей увидеть приютских малышей, которым, возможно, никогда не доведется получить хоть крохи истинной родительской любви.
– Помнишь, мы мечтали, что наши дома будут заполнены детским смехом? – выводя узоры на холодном стекле, вопросом на вопрос ответила Катерина. – Что обязательно воспримем от купели первенцев друг друга? Что наши дети будут расти рядом, не разлучаясь, как мы когда-то?
Со стороны сестры раздался лишь тихий вздох. Внутри все скрутило узлом; она нарочно резала по живому, ненавидя себя за это.
– Пустые мечты.
Фраза эхом раздробилась в голове. Отчего-то сердце соглашалось с ней.
– Глупости! – с напускным весельем заявила Катерина. – Я уговорю Дмитрия перебраться сюда, в Германию, – пожав плечами, словно бы это уже был вопрос решенный, она сложила руки на груди, – и тебе придется возиться с племянниками. Вот только есть одно препятствие.
– Излишняя преданность графа короне? – с легким оттенком иронии осведомилась Ирина.
Катерина на это лишь закатила глаза, смеясь: не признать правоту сестры было сложно. Но сейчас она хотела говорить совсем о другом.
– Мы обещались выходить замуж по старшинству.
– Тебя больше не должно заботить это обещание, – обронила Ирина, вновь будто забираясь в ледяной панцирь: таким холодом повеяло от её фигуры.
– Клятвы, данные перед образами, нарушать нельзя, – покачала головой Катерина, в упор смотря на сестру. – Не по такой незначительной причине.
– Незначительной? – горечь и злость, пропитавшие одно-единственное слово, могли бы убить за считанные секунды, будь они ядом. – Я теперь абсолютная калека, Катя, ты это понимаешь? – возвращая сестре её пристальный взгляд, медленно произнесла Ирина.
К чести Катерины, минутную борьбу она выдержала, не опустив глаз и даже не изменившись в лице.
– Только это ничуть не смутило барона.
– С чего ты взяла? – теперь уже фразы были облачены в покрывало горечи и усталости; дышать стало легче.
– Я говорила с ним.
Не было слышно даже дыхания – в спальне повисла тяжелым пологом тишина. Четыре простых слова остановили время и, казалось, обратили все в ничто. Ирина все так же смотрела на сестру, но теперь каким-то беспомощным взглядом, в котором сложно было явно определить хоть одну эмоцию, но, по крайней мере, там не читалось ненависти – это уже дарило определенную надежду.
– Зачем?.. – почти одними губами, тише, чем шелест листьев при слабом ветре.
Катерина сглотнула, прежде чем объясниться:
– Он испытывает к тебе сильные чувства. Маменька рассказала мне, что он пытался добиться свидания с тобой еще в первые дни после… той трагедии, – она невольно начала прокручивать помолвочное кольцо на пальце, – но только увидев его на второй день своего приезда я поняла, что им двигало. Если бы он мог, он бы занял твое место. Его страдания не меньше твоих: отдать кому-то свое сердце – то же, что и остаться без ног или рук, только во сто крат хуже. Не мне судить тебя, не мне говорить тебе, как жить – это тебе стоит давать советы нам с Ольгой. Но ты не представляешь, каким счастьем тебя одарил Всевышний – ты любима, и любима искренне и горячо. Возможно, так, как больше никогда не будешь. Не отталкивай его, – уже почти шепотом попросила Катерина, обхватывая себя руками, – позволь вам обоим шанс.
Все то время, что сестра медленно, словно выискивая каждое слово в океанской пучине, говорила, Ирина не сводила с нее глаз. И не от того, что именно слетало с этих сухих губ – за фразами, обращенными к ней, крылось что-то еще. Болезненное. Убивающее. И эти худощавые пальцы, которые с такой легкостью поворачивали грозящееся упасть кольцо, выдавали внутреннюю тревогу.
«…отдать кому-то свое сердце – то же, что и остаться без ног или рук…»
– Кому отдала свое сердце ты?
Вопрос слетел с бескровных губ еще до того, как прозвучал в голове. Судорожный вздох стал негласным подтверждением – читать сестру между строк она не разучилась. Осознавая, что ответа не получит (да и едва ли она его ждала, в действительности не намеренная вслух спрашивать об этом), Ирина бросила взгляд на едва мерцающий прозрачный камень на золотом ободке: кольцо, что так и не сняла.
Не надеялась на что-то – просто пыталась сберечь это единственное воспоминание о несбывшемся, потерянных мечтах и улыбках. Ночами прижимала к израненным губам и чувствовала соленый вкус собственных слез на идеально ограненном бриллианте. Молила, чтобы барон не потребовал обратно кольцо, хоть и понимала – он имеет полное право. Прочие подарки едва ли её интересовали, но в этом украшении будто собралось все дорогое сердцу, что хотелось сохранить, какую бы боль оно ни причиняло.
Радужный перелив перетек с одной грани на другую, стоило едва шевельнуть рукой.
Возвращая взгляд все так же смотрящей на нее сестре, Ирина разомкнула пересохшие губы:
– Я поговорю с ним.
***
Дания, Копенгаген, год 1864, сентябрь, 16.
С официальным объявлением о помолвке средней дочери датского короля и Наследника Российского Престола медлить не стали: королева Луиза, похоже, и впрямь имела отменный слух, поскольку уже в момент, когда Николай и Дагмар подошли к ней, на лице её сияла довольная улыбка. Спустя же несколько минут они уже принимали поздравления от королевской четы. Прогулка, как и ожидалось, была тут же завершена, а по прибытию во дворец королева спешно начала отдавать распоряжения по приготовлению праздничного обеда, после которого должен был состояться бал. Все делали в таком темпе, что Николай в очередной раз поразился какой-то одержимости будущей родственницы идеей о союзе Дании с Россией: дома бы торжество планировали недели две, тщательно следя за подготовкой каждой мелочи.
