В голосе её звучала такая отчаянная надежда, что Николай едва сдержался, чтобы не протянуть руку к бледной девичьей щеке, чтобы хоть как-то успокоить это неровно стучащее сердце. Дагмар походила на дитя, что жило в своем уютном коконе из добра и справедливости. Пусть не изнеженная королевскими привилегиями, она все же была убережена от неприглядной реальности, и он бы многое отдал, чтобы не дать ей столкнуться с этой стороной жизни Императрицы. Чтобы сохранить незапятнанной и безмятежной её душу, похожую на едва распустившийся цветок.

Как когда-то это делал его царственный дед: Александра Федоровна была для него маленькой райской птичкой, что могла счастливо жить только в золотой клетке, куда не доберется лапа хищного зверя, или невзгоды вольной жизни. Белой розой, нуждающейся в стеклянном колпаке, хранящем её чистоту.

Все чаще ему думалось, что между ним и почившим Николаем Павловичем было слишком много общего. Сможет ли он так же пронести через всю жизнь любовь к супруге, не уподобляясь своему отцу?

– Ваши родители ведь тоже сочетались браком из династических соображений? – Николай все же обернулся к принцессе, комкающей в пальцах уже потемневший листок, оторванный от стебля.

– У них все ничуть не походило на сказку, – с грустной улыбкой покачала она головой. – Быть может, до нашего с Тирой рождения, их отношения были теплее, но все, что мы видели с детства, полностью соответствовало картине традиционного брака по договоренности. Они любили нас, но между собой всегда вели себя сдержано и даже отстраненно.

– Не всякая любовь выражается ежеминутно и жарко: порой хватает лишь знания, что чувства есть и рядом тот самый человек.

Словно бы прочитав то, что крылось за этой фразой, Дагмар излишне скоро осведомилась:

– Ваши родители тоже редко проявляют чувства друг к другу?

По губам цесаревича проскользнула горькая усмешка: принцессе лучше не знать, что в российской императорской семье сказки – что снег в июньский день. Даже покойному an-papa приписывали многолетнюю связь с одной фрейлиной, хотя в его любви к супруге сомневаться не приходилось.

– Papa часто забывает о том, что он – не только государь. А Maman всю себя отдала детям, – на сей раз губы дрогнули в светлой улыбке. – Но мы никогда не думали, что их брак был несчастливым: стоит только увидеть, как они смотрят друг на друга, когда вечером встречаются перед отходом ко сну.

Если только не вспоминать, что любовь в тех взглядах – лишь у Марии Александровны, наверное, простившей все адюльтеры супругу еще в момент их венчания и навек.

Но когда-то ведь и они любили: он не имел в этом сомнений.

Пусть и совсем недолго.

Останавливаясь перед маленькой клумбой с какими-то бледно-желтыми цветами, что после вечно станут напоминать ему о Дагмар, Николай разомкнул пересохшие губы:

– Не хотели бы Вы в будущем стать русской императрицей?

Он старался не лгать. И желал сразу дать ей понять, какая именно роль для нее станет главной: не его супруги – Императрицы. Матери будущего Наследника Престола. Женщины, которой никогда не оказаться в тени и, вполне возможно, не испытать должного семейного счастья, какое могло бы быть у простой принцессы маленького княжества. Единственная роль, которую он действительно со всей искренностью мог сейчас ей предложить, потому что эту чистую, невинную девочку он не желал обманывать – она по-своему стала ему близка.

Как добрый друг и интересный собеседник, как очаровательная барышня, как светлый ангел. И как та, которая могла бы быть рядом с ним всю оставшуюся жизнь, потому что так того требовал престол.

Дагмар отвела смущенный взгляд: к лицу её прилило тепло – на щеках проявился румянец. Неловко сжимая в пальцах сорванный цветок, она слабо кивнула и вдруг, с какой-то странной решимостью, ошеломившей Николая, обернулась и, поднявшись на полупальцы, мимолетно коснулась его сухих губ своими теплыми и мягкими, прежде чем отстраниться и спокойно дать ответ:

– Если этого хотите Вы, этого хочу и я.

Она наверняка все понимала – это было видно по тому, как потускнели её карие глаза, и какой блеклой казалась улыбка. И сознательно принимала свою ношу, как когда-то это сделала его мать, потому что тоже была до беспамятства влюблена.

На миг сознание ослепила раскалывающая все на части мысль – что, если он ничуть не отличается от своего отца? Что, если Дагмар суждено повторить судьбу Марии Александровны, всю жизнь вынужденную страдать из-за холодности супруга? Что, если его желание сохранить свет и тепло в этой детской душе однажды капитулирует перед случайным сердечным порывом? Что, если затмившая разум влюбленность, нахлынувшая так стремительно, исчезнет с той же внезапностью, и он однажды проснется, ясно понимая, сколь неразумен их союз. Или, скорее, его собственное решение.

Ведь он даже сейчас, с нежностью обхватывая ладонями маленькую ручку и запечатлевая на ней благодарный поцелуй, не может изгнать из памяти совсем другой женский образ. И, вручая датской принцессе обручальное кольцо с крупным алмазом, ощущает, как сжимается сердце – ему хочется, чтобы этот символ верности и твердого намерения предназначался другой.

Когда на стекле Фреденсборгского дворца алмазами из обручальных колец появляется надпись «Дагмар и Николай», ему кажется, все внутри выворачивается не от скрипа, издаваемого при трении, а от желания видеть другое имя рядом со своим.

И от полной утопичности этих желаний.

Комментарий к Глава пятая. Принять свой жребий до конца

*кофейное платье носили институтки младшего возраста.

========== Глава шестая. И зовут тот праздник - разлукой ==========

Германия, Карлсруэ, год 1864, сентябрь, 14.

Семейное упрямство, которого с лихвой досталось всем княжнам Голицыным, по всей видимости, ненадолго отступило под натиском радости от внезапного приезда сестры, поскольку Ирина никак не воспрепятствовала визиту Катерины в её спальню, хоть и этого опасались все обитатели поместья. На бледном, осунувшемся лице, и ранее не отличавшемся особой мягкостью черт, но теперь особенно пугающем резкими линиями и краснотой заплаканных глаз, даже промелькнула улыбка. Явно дышащая на ладан, но и это было куда лучше, чем пустой взгляд и полное нежелание беседовать, о котором предупреждала маменька, настороженно наблюдающая за тем, как Катерина несмело нажала на витую ручку, чтобы отворить узкую дверь и прошмыгнуть в спальню, где царила полутьма из-за задернутых штор. Княгиня все полчаса, что ожидала возвращения средней дочери, молилась, недвижимо сидя на кушетке.

Нельзя сказать, что первый разговор за столько месяцев (они ведь даже письмами почти не обменивались) был долгим или откровенным: Катерина ощущала некоторую скованность и замкнутость со стороны сестры, но не могла ту винить – последние события вряд ли бы кого-то сделали особо словоохотливым или живым. Ирина всегда обладала несгибаемой волей и внутренней собранностью, и, бесспорно, от нее не ждали безрассудных действий – все понимали: она сумеет перенести все с честью. Но сколь долгим будет её период принятия случившегося – неясно.

Время, быть может, затягивало раны, но для него, бессмертного старика, столетия были что миг, и потому оно не торопилось.

Сутки, вторые, пятые. Минула целая декада со дня прибытия Катерины в Карлсруэ, а изменения она едва ли замечала: они все так же беседовали не больше получаса, и все еще не затрагивали самых личных тем. Катерина не упоминала ни о своей жизни при Дворе, ни подготовки к венчанию, а Ирина не касалась собственной не состоявшейся свадьбы. Чаще они просто обсуждали какую-то книгу или очередное известие, принесенное в утренней корреспонденции, либо Катерина садилась музицировать за старые клавикорды, а Ирина тихо что-то напевала.

Когда сентябрь вошел в свой самый расцвет, пришло резкое осознание – ничего не переменится. В этом коконе из отстраненности и забвения Ирина может пребывать еще не месяц и не два, а годы: она сдалась. Ровно настолько, чтобы отказываться от врачей, чтобы принимать пищу через силу, чтобы с утра до ночи просто смотреть на цветущий парк, который вскоре затронет дыхание осени, и напоминать бездушную статую. Потому что внутри нее давно остановилось сердце, и Катерина не могла не ощущать за собой вины за произошедшее. Пусть и косвенной.