Потому что королева Луиза ждет, как ждет вся Россия.
– Оффенбах-ам-Майн, – пояснила Дагмар, видя пустоту во взгляде цесаревича. – Дворец Румпенхайм, который нам оставил прадедушка. Мы ведь каждое лето отдыхали там, Вы не помните?
В её нахмурившемся лице было столько грусти, что у Николая сжалось сердце, словно бы он разрушил какую-то особо прекрасную девичью мечту. Возможно, это воспоминание было невероятно важно для нее.
– Maman так часто посещала разные уголки Германии, когда мы были маленькими, что, признаться, в моей голове настоящая каша.
– Каша в… голове? – недоуменно моргнула Дагмар.
Уголок губ Николая дрогнул в легкой улыбке.
– Так у нас говорят, когда подразумевают отсутствие ясности в понимании. Путаница.
Принцесса медленно кивнула, словно внутри себя обкатывая несколько раз эту крупицу нового знания. Эти её попытки осваивать сложный язык, который должен будет стать её родным, восхищали и отчасти забавляли цесаревича – она была очаровательна в своем стремлении оказаться как можно ближе к нему. Когда они беседовали, она порой повторяла за ним отдельные слова, просила чаще разбавлять французскую речь (для Николая она была ближе немецкой, а датской он и вовсе не знал) русской и после разъяснять эти вставки. Она уже успела получить с его стороны обещание лично заняться её обучением после того, как она приедет в Россию, но ждать этого момента не желала, и потому начала свой «учебный процесс» уже сейчас.
– Стало быть, Вы совсем не помните ничего из тех лет?
Увы, этот интерес к новой русской фразе не вытряхнул мыслей, что забивали её голову сегодняшним утром. Николай, надеявшийся уйти от той темы, пожал плечами, рассматривая зеленые насаждения, ничуть не привлекающие сейчас.
– Если только то, как сильно Саша не любил поездки на воды, куда нас часто брала с собой Maman.
– И даже поездки в Бад-Киссинген, когда я упрашивала Вас и Аликс взять меня с собой на прогулку в Регентенбау, а потом по глупости поспорила с Вами о глубине озера, и Вы едва не утонули? Пресвятая Дева, – Дагмар выдохнула, закрыв лицо руками, – а я после того случая долго не могла найти себе места. Винила себя за содеянное. И, сознаться, когда мне сообщили, что Вы нанесете нам визит, не знала, как смотреть Вам в глаза – ведь тогда мы виделись в последний раз. Какая же я глупая.
Остановившись, расширившимся глазами цесаревич посмотрел на что-то бормочущую себе под нос уже на датском принцессу. Обрывок воспоминания, снятый с антресолей памяти, был покрыт пылью, но он существовал и даже не успел истончиться настолько, чтобы порваться от одной только попытки прикоснуться к нему. Выговор испугавшейся за него матери, суровый взгляд отца, причитающих вокруг него родственников, и последовавшее наказание он запомнил надолго. Но все это затмевали детские глаза какого-то неясного оттенка и облепившие круглое личико темные кудри, влажные от воды. Наглотавшийся воды, абсолютно не понимающий, где он и почему ему так дурно, он принял склонившуюся над ним девочку за ангела.
И ни словом о ней не обмолвился, когда вновь пришел в себя уже в спальне матери, о чем-то переговаривающейся с медиком.
Ему было одиннадцать, и, как бы ни старался его учитель, он никак не мог освоить плавание: это доставляло привыкшему, что ему все дается легко, мальчику повод для недовольства собой и злости. Особенно если учесть, что в феврале того же года его провозгласили Наследником Цесаревичем, что еще сильнее заставило казаться идеальным. Он старался всячески скрыть сей позорный, по его мнению, факт. И даже тогда, распаленный жарким спором, он объяснял все внезапной судорогой, что помешала тут же всплыть.
Только внутри все оцепенело от ужаса при мысли, что его могли не спасти.
Оказывается, благодарить стоило Дагмар.
Он знал, что она вместе с Аликс брала уроки у шведской пловчихи, чье имя давно уже истерлось из памяти. И, к её чести, делала серьезные успехи. Возможно, именно потому она тогда и затеяла спор – была уверена, что если и придется доказывать свое мнение, она-то под воду не уйдет. Он же, как и всегда, поступил крайне необдуманно, первым прыгнув в озеро.
– Это было лишь моей глупостью, – не дал ей и дальше винить себя во всех грехах цесаревич: хоть и датских фраз он абсолютно не понимал, сомнений в том, что именно можно бормотать себе под нос с таким выражением лица, не имел. – И, благодаря Вам, все же я здесь. Значит, Вам не за что корить себя.
Опустив глаза, Дагмар легким кивком показала, что дальше эту тему развивать не стоит: нарочито заинтересованно рассматривая пышные цветущие кусты, мимо которых они неспешно проходили, она молчала и пыталась решить, о чем заговорить дальше. Вспоминать детские забавы отчего-то расхотелось: возможно, причиной тому странное напряжение, царящее между ними уже с полчаса. Ровно с момента, когда королевская чета, что-то сказав цесаревичу, двинулась вперед по дорожкам, а тот внезапно задержал принцессу на пару минут у какого-то дерева, уточняя его название. Дагмар имела серьезные сомнения в том, что Николая и вправду это волновало, но все же, покопавшись в остатках знаний, казалось, выветрившихся в момент их сегодняшней встречи, сумела ответить.
И на протяжении всей этой прогулки она замечала, как мать вскользь бросает на них короткие взгляды – за полчаса насчиталось около четырех, – словно бы чего-то ждет. Если же учесть, что Тира, обычно составляющая им компанию на этих семейных променадах, осталась музицировать, а братья ускользнули куда-то еще после завтрака, их «уединение» было нарочно подстроено.
Знать бы еще, для чего.
Впрочем, Дагмар соврала бы, если бы сказала, что совсем не догадывается об этом. В конце концов, у повторного визита Николая в Копенгаген была одна-единственная цель, явно отличная от простого лицезрения датской столицы. Вопрос союза с Россией должен был решиться очень скоро. Наверняка положительно – об отказе цесаревич вряд ли бы прибыл сообщить лично. Но отчего-то даже мысль о помолвке сейчас пугала: пропало ощущение сказки, что преследовало Дагмар несколько недель, и она даже не осознавала, в чем причина.
Отношение Николая к ней было таким же, как и в первый день, потому винить его она не могла. Её собственные чувства ни на тысячную долю процента тоже не переменились – она все так же беззаветно и сильно любила его, не видя для себя иного супруга. Но все же что-то, будто из дальнего мрачного угла чудовище в детской спальне, когда нянечка гасит свечи, своим отвратительным шипением вызывало оцепенение.
Сколь сильно ей бы хотелось услышать те слова, столь сильно она боялась их.
Бездумно сорвав какой-то цветок – она едва ли поняла, почему захотела его, – Дагмар потянула за длинный лист: сейчас требовалось хоть чем-то занять мысли, только не утопать в этом невыносимом молчании, которое порождает в её разуме тысячи разных страхов.
– Когда Аликс получила предложение королевы Виктории обвенчаться с её сыном, мне стало грустно, – фразы вдруг сами упали с её губ: совсем не обдуманные – скорее какие-то обрывки воспоминаний, не оформленные мысли. – Я много слышала о том, что браки по любви – не для тех, кто находится у трона. Но когда это затронуло нашу семью, мне стало страшно за сестру – о себе в тот момент я не думала. Мы проплакали всю ночь, хотя тогда еще речь о расставании не зашла: все было лишь на уровне идеи.
Николай слушал её словно бы рассеянно: он не повернул головы и продолжал идти в том же неторопливом темпе, не убавив шагу. Но это было лишь наружным: в действительности он жадно ловил каждое слово, будто надеясь этой беседой отодвинуть ту, что неотвратимо ждет их где-то за поворотом – прогулка не бесконечна. И сегодняшний день тоже – солнце уже скатилось со своего пика и теперь медленно двигалось к горизонту.
– Потом я получила первое письмо: Аликс писала о венчании, так ярко рассказывая все – от утренних волнений до благоговения перед алтарем, словно бы я сама была там, с ней. После были еще письма. И во всех она говорила о своем счастье и любви, что подарили ей небеса: она убеждала меня, что даже не будь её супруг престолонаследником, она бы не смогла больше венчаться ни с кем другим. Тогда мне подумалось, что, быть может, даже династические браки имеют право на счастье?
