Когда Сашенька озвучила новое задание, и в игре оказалось золотое кольцо с изумрудом, Катерина вздрогнула – улыбка на губах Жуковской не сулила ей добра. Даже при том, что до сего момента условия выкупа фантов были абсолютно безобидны, они словно по волшебству подбирались под каждого с целью заставить его действовать против своих привычек. Впрочем, для герцога Лейхтенбергского стихосложение вряд ли представляло какую-либо сложность, особенно в отношении дамы, но о прочих того же сказать она бы не могла. Даже о себе, потому как публичные выступления ей не приносили удовольствия.
Как и иные барышни дворянского происхождения, Катерина обучалась и танцу, и музыке, и живописи. Однако если вальсировать ей удавалось более чем достойно, рисовать – вполне сносно, музицировать на клавикордах – по настроению и лишь при огромном желании, то пение, даже при наличии развитого слуха и недурного голоса, едва ли шло как до́лжно. Она даже домашних концертов стремилась избегать, а уж вечер с такими гостями… вызывал в ней искреннее содрогание.
– Катрин, прошу Вас, спойте, – Евгения Максимилиановна, приметившая, как она замешкалась, умоляюще взглянула на нее, словно бы от ее согласия зависел успех всего вечера. Напрасно Катерина надеялась переключить внимание герцогини – та упрямо стояла на своем, не желая даже слушать о том, что голос княжны едва ли подходит для подобных развлечений. Последняя тонкая ниточка, ведущая к спасению, оборвалась, стоило бросить взгляд на цесаревича – он отнюдь не думал, как бы освободить ее от цепких рук своей кузины.
Точнее, его предложение выглядело еще более диким, нежели задание от Сашеньки.
– Я могу выкупить Ваш фант, – в ответ на её безмолвную просьбу отозвался Николай, едва заметно улыбаясь. – Однако, он будет храниться у меня до того, пока Вы не исполните мое желание. – И спешно добавил: – Обещаю, ничего предосудительного.
Катерина переменилась в лице и тут же отвернулась, дабы цесаревич не сказал еще чего-либо, способного опорочить ее в глазах собравшихся. И мысленно проклиная свою неосмотрительность – стоило отдать в игру нечто менее ценное, нежели помолвочное кольцо: тогда бы удалось уклониться от исполнения задания, не слишком расстроившись от потери мелкой вещицы. Однако именно кольцо, что прокручивалось на пальце в волнении тогда, первым оказалось под рукой. И теперь она расплачивалась за этом.
Поколебавшись, Катерина перебрала ноты, стопкой сложенные на краю рояля и протянула тонкую папочку Ольге Смирновой, сегодня развлекающей гостей своим восхитительным исполнением Глинки, Алябьева и Баха. Памятуя о любви герцогинь Лейхтенбергских к итальянским композиторам, она остановилась на сонате Скарлатти, действуя согласно заданию, самолично уже вынужденная переложить любую поэзию на произвольно выбранную мелодию.
В памяти сами всплыли строки Лермонтова, прочтенные не так давно и потому решившие судьбу этого несуществующего романса. Но стоило сказать, что задача, вставшая перед ней, выглядела даже куда сложнее, чем выпавшее герцогу Лейхтенбергскому стихосложение – пусть и плести строки, даже зная парные рифмы, ей было непросто, там не существовало необходимости за несколько секунд определить, как ляжет ритм фраз на мелодию. А перебирать до бесконечности поэзию и ноты она не могла.
Оставалось лишь надеяться, что Ольга сумеет каким-то образом подстроиться, поймать эту тонкую нить, которая должна связать воедино две абсолютно разрозненных материи. Хотя в момент, когда её уже наверняка утомившиеся пальцы взяли первый аккорд, выпуская на волю весенние переливы минорного ряда, Катерина как-то внезапно совсем потеряла веру в успех. И потребовалось около пятнадцати тактов, чтобы, тяжело сглотнув, все же разомкнуть губы.
Возьми назад тот нежный взгляд,
Который сердце мне зажег
Голос звучал уверено, но каких трудов ей это стоило. Пожалуй, большей мукой было лишь ровно и с задумчивой тенью полуулыбки смотреть перед собой и ни за что не оборачиваться – она нарочно встала так, чтобы столик их остался где-то по левую руку. Иначе бы не выдержала этих взоров, устремленных на нее с излишним вниманием. Пусть и от прочих собравшихся она внезапно получила не меньшую долю интереса, то были почти незнакомые лица.
Перед ними – не так страшно.
Перед ними – не так опасно.
И нынче бы зажечь не мог, —
Вот для чего возьми назад,
Возьми назад.
Кажется, Ольга нарочно добавила репризу там, где её не стояло, иначе бы окончание строфы так ровно не легло. Эту сонату Катерина помнила почти наизусть, когда-то вынужденная учить её для домашнего концерта – маменька тоже любила итальянских композиторов. И хотя в поместье Голицыных чаще звучали произведения Баха, несколько сонат Скарлатти и даже отрывки опер Верди (особенно Травиата) старательно разучивались девочками.
Впрочем, сейчас мелодия воспринималась так, словно впервые: стоило лишь выдохнуть для перехода ко второй строфе, и сразу же вернулся страх – она не понимала, где вступить вновь. Если бы не diminuendo – явно подсказка от Ольги – Катерина, возможно, опять бы упустила не один десяток тактов, прежде чем продолжить.
Слова любви возьми назад,
Другую ими успокой!
И ощутила на себе чей-то тяжелый взгляд, вначале воспринятый за порицание её неопытности и ошибки. Столь ожидаемо.
Однако, найдя адресата – юная девочка с чудесными каштановыми кудрями и мягкими чертами лица, что так резко контрастировали с темными глазами, смотрящими на нее так пристально – видела что угодно, но не укор. Злость. Раздражение. Боль.
Ничего общего с её вокальными данными. Но, возможно, что-то, пробужденное этим романсом.
Я знаю, лгут они порой,
Хотя б не знать была я рада!**
Не романс – прощание. Быть может, неспроста пришли на ум именно эти строки, неспроста она не могла повернуть головы. Безлично и чужими устами сказать то, чего не суметь никогда своими – это ли не спасение?
Если для нее спасение еще возможно.
Ольга мягким diminuendo подвела игру к концу, а Катерина ощутила, как подгибаются ноги. Новый вздох вышел каким-то судорожным, словно паническим, перед потерей сознания – но она не намеревалась падать в обморок. И хоть как-то показать, чего ей стоил этот выход к прекрасному темному роялю, с которым Ольга словно бы сроднилась – столь виртуозно она извлекала музыку из этого инструмента.
Столовую заполнили аплодисменты. Кто-то даже подошел выразить свой восторг, хотя Катерина была готова опровергнуть все те слова, что ей адресовали – она и на сотую долю не владела голосом, как ей говорили. Это было недурно, бесспорно, но не более.
– Вы зря смущались, Катрин, – она даже и не заметила, как рядом оказалась Евгения Максимилиановна, и едва подавила в себе порыв вцепиться в её руку, желая спасения и хоть какой-то опоры в этом внезапно покачнувшемся мире. – Вы исполнили свое задание с блеском.
Герцогиня улыбалась, и Катерина совершенно не понимала, каким чудом у нее нашлись силы сделать то же, да еще и ответить совершенно ровно, с долей доброй шутки:
– Полагаю, после такого гостям стоит познакомиться с настоящим искусством. Вы ведь не откажете?
– Всенепременно, – рассмеялась Евгения Максимилиановна, увлекая Катерину за собой обратно к столику, за которым внезапно обнаружилось сразу три пустых места, что не укрылось от обеих.
– Похоже, это не было столь прекрасно, как меня уверяли, – с иронией произнесла Катерина, опускаясь на самый край услужливо выдвинутого резного стула. – Или же Его Высочество решили избежать своей участи?
Из всех собравшихся за фант действительно не расплатились лишь цесаревич и Мария Максимилиановна, однако последняя ожидала окончания вокального перфоманса, в то время как Николай куда-то исчез. Вместе с братом и кузеном. Граф Шереметев остался в женском обществе, о чем не преминула отпустить шутку Сашенька Жуковская, вгоняя молодого поручика в краску.
Дожидаться возвращения покинувших их общество по-английски никто не стал: Сашенька, как только закончились поздравления с успешным дебютом в адрес Катерины, продолжила действовать согласно выбранной на этот вечер роли, и вскоре свое задание получила старшая герцогиня Лейхтенбергская, вынужденная убеждать графа Шереметева жениться на ней. Бедный поручик хоть и понимал, что все это не более чем шутка, но от столь явного внимания особы высокого происхождения уже был ни жив, ни мертв. Он попытался было окончить эту сценку напоминанием о её семейном статусе, однако ожидаемого эффекта это не возымело, и он еще добрых минут шесть искал причины отказать настойчивой барышне, с каждой новой фразой все больше входящей во вкус.
