Это ответственность.

Юной девятилетней девочкой Катерина представляла себе собственную свадьбу: пышное платье с множеством кружев, душистые цветы флердоранжа в волосах, прозрачная длинная фата до самых пят, роскошные украшения, множество гостей, обязательно бал, который соберет весь свет и станет обсуждаться больше года в столице. И, конечно, он – самый любимый, самый дорогой, самый важный; во фраке, белоснежной рубашке, стоящий рядом с ней, держащий свечу и перед батюшкой произносящий клятву вечной верности. Смотрящий на нее с нежностью и теплом.

Это был момент, который в каждой сказке, коими она зачитывалась, являлся кульминацией. Какой-то гранью, после которой герои обязательно обретали мир и согласие, проводили каждый день в беззаботности и неге.

Это был момент, которого она, как и многие девочки её возраста и воспитания, ожидала с придыханием и блаженной улыбкой на устах, отходя ко сну.

Когда цветастые домашние платья сменились форменным голубым, а после и белым, детское очарование браком начало таять. Смольный не только готовил девочек к службе при Дворе, но и раскрывал им роль матери и жены с той стороны, с которой не раскрывала ни одна сказка. Хотя, когда Катерина давала согласие Дмитрию перед папенькой, она все еще не до конца понимала, что это значит – быть повенчанной с кем-то. Что значит принять новый статус, и как меняется жизнь замужней барышни.

– Прежде чем я дам ответ, – голос её звучал хрипло, с затаенной грустью, – мне бы хотелось кое-что узнать.

Обернувшись к Дмитрию, на лице которого была написана решимость покаяться и раскрыть любые тайны, она вновь захлебнулась болезненным осознанием своей недостойности. Перед его благородством, необъятным чувством долга и чести, она казалась себе запятнанной грехом. Не делом – мыслью.

– Скажи, – слова давались ей тяжело, но без этого разговора она не сможет ничего понять не для себя, – если после нашей свадьбы перед тобой встанет выбор между семьёй и отечеством, к чему ты склонишься?

Она боялась снова испытать то же, что пережила не так давно. Боялась, что то же могут испытать их дети. Боялась, но не укорила бы Дмитрия в том. Как не могла помыслить и об отречении Николая – долг перед короной всегда будет выше сердца. Вот только и жить, ожидая этого выбора,.. смогла бы?

Смотря в безмолвное лицо жениха, понимала — этот вопрос для него не легче, чем его собственный для неё.

Горькая усмешка скривила её губы, но пропала почти тут же. Ей бы хотелось просто отложить этот разговор – они оба были не готовы дать честные ответы без раздумий. Но казалось неправильным еще сильнее заставлять ждать того, кто и так ждал её слишком долго. И, возможно, мог бы прождать всю жизнь.

Только, наверное, ей и целой вечности было бы мало для принятия решения: порой её разум становился слишком неуверенным.

Но и заговорить откровенно оказалось тяжело.

– Когда ты просил меня стать твоей женой перед моей семьей, я не могла дать определение охватившим меня чувствам: их было слишком много, – медленно начала она, отводя взгляд.

На лице Дмитрия проскользнула призрачная улыбка: он помнил тот день так, словно бы все произошло вчера – широко раскрытые глаза Кати, внезапно появившийся на её обескураженном лице румянец, выступившие слезы, задрожавшие губы, сбивчивые слова, даже не складывавшиеся во фразы. И её «да, конечно же да», повторяемое несколько раз, тихий смех и тонкие руки, обвившиеся вокруг его шеи. Он помнил все и хранил это воспоминание как одно из самых сокровенных. Там же, где и прочие дорогие сердцу минуты, связанные с ней.

– …Но я дала тебе ответ абсолютно искренне, – меж тем продолжала она, невольно прокручивая кольцо на пальце. – Нам довелось испытать истинное чудо – помолвка, совершенная по сговору, не претила сердцу. В моих мечтах с самых юных лет не было иного суженого, кроме тебя.

– Ты говоришь так, словно всё осталось в прошлом, – заметил Дмитрий, внимательно вглядываясь в родные черты и стараясь по ним хоть как-то угадать то, к чему приведет это откровение.

Катерина задержала дыхание, но спустя несколько секунд прервала внезапное молчание:

– Не всё. В тех детских мечтах не переменилось ничего, но они стали зыбким сном, который не выдерживает лучей рассвета. Он живет в сердце, но не может претвориться в реальность, – каждая новая пауза – попытка найти правильные слова; глаза все так же готовы изучать что угодно, но не лицо жениха, напряженно ждущего ответа. – Мы выросли, и свадьба теперь – не просто итог красивой сказки. Она – её завершение. А то, что после нее – навсегда.

Сглотнув, она наконец обернулась, и Дмитрий ощутил оцепенение, столкнувшись с чем-то безжизненным в её глазах. Такими пустыми они не были даже в момент, когда они встретились в кабинете цесаревича. В них не читалось ни-че-го.

– Мне страшно.

Два коротких, упавших ртутными каплями на кожу слова, дались ей сложнее всего, что было сказано до них. Признание, которое породило недолгое, но растянувшееся в мучительную бесконечность, молчание, где каждый вдох – отвоеванный с кровопролитным боем.

– Кати… – его собственный голос звучал настолько неестественно тихо для него самого, что Дмитрий прервался на полуслове, а договорить уже не смог – после внезапного откровения Катерина, казалось, захлебнулась мыслями, наконец сформировавшимися и готовыми друг за другом соскальзывать с губ. И то, что он услышал, обратило его в камень:

– Мне страшно, – повторила она, – однажды понять, что я – причина твоей несчастливой жизни. Что наше поспешное решение, подпитанное флером первого романтического чувства, стало твоим крестом. Что если бы мы не принесли друг другу клятвы однажды, ты бы встретил женщину, которая достойна тебя. Мне страшно однажды понять, что все мои опасения сбылись, и я не сумела стать тебе женой, которую ты заслужил.

Она действительно захлебнулась: не торопливо срывающимися словами, окончания которых глотала – слезами, комом стоявшими в горле и заставлявшими блестеть глаза. Прижала ладонь к губам и спешно отвернулась, желая не показывать своего лица – она плакала так редко, что каждый из этих моментов казался позорной слабостью. Будто она какая нежная барышня из французского романа, что только и умеет слезы лить да картинно страдать перед воздыхателем.

А ей менее всего хотелось бы искать утешения: в хаосе, что заполнил голову, была виновата лишь она одна.

– Кати!.. – все так же тихо, но уже уверенно и в какой-то мере с налетом ужаса, окликнул её Дмитрий, тут же ловя её свободную руку за запястье и настойчивым жестом заставляя не отстраняться еще сильнее. – Откуда в тебе все эти мысли? Почему ты полагаешь, что ты можешь сделать мою жизнь несчастной? Что за вздор?! – он тряхнул головой, скользнув ладонью вниз и переплетая их пальцы вместе. – Это мне стоит бояться, что ты однажды поймешь, какую ошибку совершила, став моей женой. Это мне стоит каждое утро благодарить Бога за то, что ты все еще со мной. Это мне стоит надеяться, что ты ни разу не задумаешься о том, что могла бы иметь лучшую жизнь.

Крепче сжав узкую кисть в своей руке, он твердо произнес:

– Мои чувства к тебе неизменны. И я не могу помыслить иного счастья, кроме как назвать тебя своей женой перед Богом.

Придушенно всхлипнув, Катерина стремительно обернулась и, все еще отводя взгляд, сократила то незначительное расстояние, что оставалось между ними, прислоняясь виском к плечу жениха и ощущая, как теплая ладонь, словно маленькую, успокаивающе поглаживает её по спине.

Она бы хотела просить его забыть о ней. Но язык ей не повиновался, а разум уверял: это единственное спасение.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 19.

Вернуться ко Двору было в некотором роде сложно: и даже отнюдь не потому, что Катерина надеялась избегать встреч с цесаревичем, но из-за её своевольного отъезда. То, что на оный она испросила разрешения у государыни, ничего не значило – ей начинало казаться, что она слишком уж злоупотребляет монаршей милостью, пусть и прочие фрейлины зачастую о своих обязанностях в целом не вспоминали, воспринимая шифр лишь как доступ к красивой жизни и веселью на высочайшем уровне. Ей, преисполненной благодарности и благоговения перед Императрицей, было невозможно принять такое поведение.