Никто не думал о беде – последняя вспышка холеры была три года назад, из-за Крымской войны, а в конце минувшего года даже в Европе эпидемия пошла на спад. Как можно было полагать, что какие-то остаточные одиночные случаи затронут именно Веру?

Первые дни по возвращении она только жаловалась на постоянную жажду, которую не утоляла ни вода, ни ягодные морсы, ни травяные настои. Борис Петрович не видел её всю неделю, поэтому об ухудшении самочувствия почти ничего не знал – лишь когда болезнь приняла серьезный оборот, Варвара Львовна оповестила его, но и то, ничем не выразив своего страха: частую рвоту и боли в животе списывали сначала на волнение перед свадьбой, до которой оставались считанные дни, а после на отравление. Однако день ото дня Вере становилось все хуже: она похудела, лицо её заострилось, отчего стало казаться еще более вытянутым, ничего есть она не могла – организм тут же отторгал пищу. Только тогда было решено вызвать медика из столицы (до сего момента барышню дважды осматривал уездный врач, не нашедший ничего серьезного, но предложивший чаще давать больной молоко), и стала ясна картина происходящего – тяжелая степень холеры, надежды нет.

Сорвавшийся из Петербурга сразу же, как только прочел письмо, Борис Петрович отказался даже от экипажа – скакал верхом на перекладных, даже не считая, сколько раз сменил на станциях лошадей. Он боялся не успеть и почти ежечасно возносил новые молитвы Творцу: кажется, с момента смерти матери он не испытывал такого ужаса. И не предполагал, что когда-то сможет вновь испытать страх потери – то, сколь дорогой стала для него невеста, которую изначально он воспринимал лишь удобным вариантом, который поможет производить правильное впечатление в обществе, пугало. Но с этим уже ничего нельзя было сделать.

Как и с её болезнью.

Когда тяжело дышащий, едва разогнувшийся от боли в правом подреберье из-за спешки и тревоги, князь влетел в укутанное скорбью поместье, он словно с большой высоты упал в море – столкновение с чем-то твердым, густым, выбившим весь воздух и оставившим расползающуюся по груди гематому. Разве что ребра не раздробило. Атмосфера, заполнившая каждую комнату, впитавшаяся в стены, сочащаяся из-под половиц, даже его, столь равнодушного к любым эфемерным предчувствиям, не подкрепленным рациональным, ввергла в состояние шока. Посеревшее от горя лицо Варвары Львовны, казалось, за неделю перешагнувшую не один десяток лет; утомленный и сгорбленный Павел Петрович, передвигающийся по усадьбе только с чужой помощью; словно растворившиеся, ставшие призраками слуги – все выглядело так, будто Веру уже похоронили.

Не слушая никаких предостережений – какое ему было дело до карантина? – он стремительно, без стука, вошел в спальню и содрогнулся, на миг замерев в дверях.

Она была совершенно не похожа на себя.

Это тонкое, едва ли весившее более семидесяти фунтов, тело, казавшееся старческим скелетом, обтянутым сухой морщинистой синеватого оттенка кожей; это худое лицо с острыми скулами и глубокими тенями под запавшими глазами, потерявшими свой блеск и ясность; эта неровно вздымающаяся от сильной одышки грудь, срывающиеся с бледных губ хрипы – все это не могло быть Верой. Той изящной и величественной, азартно вступающей в споры, порой слишком сильно хмурящейся, но способной на мечтательную улыбку одними глазами. Той, которой он со всей искренностью и надеждой вручал помолвочное кольцо.

Все походило на какой-то сюрреалистический сон.

На негнущихся ногах приблизившись к её постели и только сейчас уловив, как тяжело дышать в давно не видевшей свежего воздуха спальне, Борис Петрович неловко протянул руку к лицу невесты и вздрогнул, когда в тишине прозвучало его имя.

Хриплым, почти пропавшим голосом, больше похожим на мучительную попытку немого человека заговорить. Бесполезную.

В ужасе задохнувшись, князь упал на колени перед широкой постелью со сбитыми простынями и в каком-то отчаянном жесте обхватил ладонями маленькую холодную кисть.

– Не смей, слышишь, не смей, – горячо шептал он, покрывая поцелуями бледную, с ярко проглядывающими синими венами, руку; морщинистая сухая кожа казалась ледяной. – Ты должна жить. Ты должна увидеть, как падут Романовы. Должна гордо войти под своды Дворца и принять Императорскую корону. У нас будут дети, много детей. Они унаследуют трон, они укрепят власть, они вернут России величие и независимость.

Он что-то говорил, говорил, говорил, словно был в бреду. Он видел эти картины, нарисованные его сознанием еще в день той злополучной беседы. Видел её счастливую улыбку и её саму в сиянии царских бриллиантов. Слышал восхищенный гул на площади перед Дворцом и ощущал тепло супруги, стоя рядом с ней на эркере.

– Молчи, Бога ради, – её умоляющий хриплый шепот прервался затяжным кашлем, – во имя всего Святого, молчи.

Подняв голову, но не выпуская холодных пальцев из рук, он жадно всматривался в искаженные болезнью черты, незаметно для него самого ставшие столь дорогими. Когда случилось то, чего не должно было происходить, и брак из нужного обществу стал нужным ему? Когда он оказался готов не просто свершить месть, о которой уже начал забывать, но и исполнить невозможное ради женщины? Абсолютно чужой женщины. Второй, за всю его жизнь, перед которой он встал на колени.

Первой была его мать.

Перед затуманенным взглядом промелькнуло что-то серебристое. Моргнув, Борис Петрович сощурился, стараясь вернуть ясность зрению: нечто замедляло свое движение, постепенно обретая четкие контуры – маленький нательный серебряный крестик едва покачивался на простой цепочке из мелких звеньев. От внезапной догадки князь замотал головой, опасаясь посмотреть в глаза умирающей невесты.

Боялся увидеть в них неотвратимость.

Прикосновение скользнувшего в руку крестика укололо холодом. Бледные потрескавшиеся губы разомкнулись, чтобы в последний раз напрячь голосовые связки:

– Не упади.

Она умоляла, она надеялась, она взывала к сердцу и разуму.

Он слышал благословение, он видел просьбу, он вновь повторял клятву.

Что было после – Борис Петрович не помнил. Все заткала безликая дымка потери и скорби, стирая даже не дни – недели. Где-то в них остались похороны, опустевшее Бежецкое поместье, какие-то станционные дома, и дороги, дороги, дороги. Окончившиеся деревянным крестом на низком свежем холмике. Ярким раздражающим пятном желтели цветы канны, не менее ярко и раздражающе и совсем не по-осеннему светило солнце, словно насмехаясь. Вырезанные на дереве буквы – безликие. Могила – такая же как и десятки, сотни, тысячи на приходских кладбищах.

Вера не была одной из многих. Она была единственной достойной.

Он не сумел подарить ей дворец, не сумел надеть на её голову царского венца, и последним её пристанищем стал не Петропавловский собор – воздвигнутая спустя несколько месяцев круглая часовня. Но её последние слова продолжат звучать в его голове, не стихая ни на минуту, и он будет взбираться выше и выше, не позволяя себе упасть обратно к тем, кто ничего не имел.

Ради нее, ради её памяти, ради её мечтательной улыбки и блеска карих глаз, он совершит то, что не успел при её жизни.

Получит трон.

***

Российская Империя, Семёновское, год 1864, май, 16.

Дмитрий еще на пару дней задержался в Бежецком уезде, попросившись на постой в один из крестьянских домов, что расположились недалеко от поместья. Вокруг оного разместились жандармы, сменяющие друг друга на посту, но даже эта слежка не принесла никакого результата – усадьбу никто не посещал. Беседа с местными тоже ничего не дала: в дворянском гнезде уже шесть лет как никто не видел жизни, и последние недели не были исключением. Даже если князь Трубецкой и останавливался здесь (на что явно намекали зажженные свечи и цветы, вряд ли принадлежавшие кому-то другому), он делал это крайне осторожно, ничем не выдавая своего присутствия.

Пятнадцатого числа было решено выдвигаться в Царское Село, дабы сообщить цесаревичу о ходе дела и получить дальнейшие распоряжения. Впрочем, тот тоже не имел ни малейшего понятия, какой шаг предпринять следующим: все зашло в тупик. Анна Ростопчина, принявшая роль кухарки в доме старого князя зимой, тоже не сумела припомнить ничьих визитов, кроме баронессы Аракчеевой – если с кем князь Трубецкой и виделся, то делал это за пределами своей петербургской квартиры. Он был умен, это сомнений не вызывало. Но от ошибки не может уберечься никто, поэтому должна быть хоть какая-то деталь, что позволила бы выудить новую ниточку из плотно сбитого клубка.