Елизавета Христофоровна пришла в себя намного раньше, чем в поместье прибыл медик: по всей видимости, обморок оказался неглубоким – одной лишь нюхательной соли хватило, чтобы ресницы ее дрогнули и бледное, осунувшееся лицо исказилось в муке. Карие глаза с пожелтевшим белком, что приковали к себе внимание ощутившего движение Дмитрия, вызывая в нем чувство тревоги, медленно сфокусировались на собравшихся подле и так же медленно, но настойчиво отыскали среди обеспокоенных родных – того, кто стал причиной ее эмоционального всплеска.

– Живой, – дрожащим голосом выдохнула Елизавета Христофоровна. Тонкие губы сложились в облегченную улыбку, когда пальцы коснулись теплой шероховатой кожи.

Лицо сына, такое родное, каждую ночь являвшееся во снах, не дающее забыть и вызывающее все новые потоки слез, сейчас было не призраком ее разума, не желающего смириться с утратой. Жесткие темные волосы, едва заметный шрам на виске, напоминающий о детской шалости, две маленьких точки-родинки у переносицы – это не было обманом. Ни в каком из смыслов. И даже то, что смуглая кожа потеряла былую гладкость из-за ожога, не могло сейчас затмить радости от возвращения сына.

Живой, настоящий. Что еще нужно, чтобы ощутить себя вновь счастливой?

Прикусив губу, Дмитрий порывисто обнял мать, прижимаясь лбом к ее острому плечу и чувствуя, как та осунулась за эти несколько месяцев разлуки. В который раз сердце пронзили ядовитые жала вины – это он причина болезни матери. Это его проклятый долг сотворил такое с самым близким ему человеком.

Он боялся разомкнуть объятия и поднять голову. Боялся снова посмотреть в карие глаза.

Глаза, что смотрели на него с любовью и совершенно ни в чем не упрекали.

Совсем не такие, как у невесты.

Стоило ли сейчас вообще думать, заслужил ли он понимания? Стоило ли пытаться решить, не должна ли была эта ситуация внести какую-то определенность и либо сблизить их еще сильнее, либо полностью развести по разные стороны? Стоило ли искать какие-то знаки свыше или же было достаточно просто наслаждаться коротким мигом спокойствия и домашнего тепла, которого он так отчаянно жаждал эти месяцы, что был вынужден носить чужую маску? Маску, что, кажется, была его истинной натурой.

Лицом одинокого человека, положившего сердце на алтарь своего Отечества.

Мать что-то тихо говорила, заботливо пропуская через подрагивающие пальцы отросшие волосы сына, покрывала висок короткими сухими поцелуями, смешивающимися со слезами. Дмитрий же просто недвижимо стоял на коленях, обнимая ее острые плечи и ощущая, какой хрупкой, тонкой, словно бы высохшей, она стала. И с ужасом понимал – он бы ничего не изменил, даже знай, что так все будет.

– Как же так получилось? – присевшая рядом с матерью Эллен задала вопрос, что волновал, пожалуй, всех Шуваловых. Только Константин Павлович бы явно спросил иначе, жестче, а Елизавета Христофоровна вряд ли бы стала требовать ответа от сына, пока тот сам бы не решил все рассказать. Что же до младших, то те скорее просто радовались возвращению брата, нежели хотели знать, почему в январе они узнали о его гибели.

Дмитрий вздрогнул, не зная, как ответить. Несчастным случаем не объяснить: слишком много времени прошло, чтобы любая ошибка могла бы стать оправданием. Даже от самого тяжелого ранения за пять месяцев можно было оправиться. Даже в самом критическом состоянии можно было найти возможность отправить весточку тем, кто тревожился и ночами в слезах молился Всевышнему. Он пропал не на день, не на два, не на месяц. Его не было без малого полгода. И он знал, что его похоронили.

Наверное, лучше бы ему не возвращаться – личина Ягужинского уже стала ему родной.

Или всегда была.

– Того требовало дело государственной важности, – наконец произнес он как можно более обтекаемо: никому не ставя это в вину, не раскрывая полностью причин и решений. Вскользь взглянув на невесту, мысленно испустил вздох облегчения – она явно не намеревалась ставить его в неудобное положение и раскрывать их разговора в карете. Встретив его вопросительный взгляд, она прикрыла глаза: дала понять, что будет молчать.

И хотя бы за это он был ей благодарен.

Елизавета Христофоровна всплеснула руками, что-то пробормотав об опасности службы, Константин Павлович поджал губы, определенно намереваясь позже поговорить с сыном. Однако, ответ, по всей видимости, удовлетворил всех: по крайней мере, допытываться сейчас до подробностей никто не собирался. Но новых вопросов это не предотвратило:

– Это значит, ты ненадолго к нам? – едва воссоединившаяся с сыном, Елизавета Христофоровна обмерла от мысли о новом расставании – они и без того всегда были длительными. Отчасти именно потому она так ждала свадьбы Дмитрия с Катериной: это давало возможность хоть немного насладиться его присутствием дома. А там, глядишь, и меньше бы ему Император стал дела поручать, приняв во внимание семейный статус. Особенно если бы Катерина в тягости оказалась вскоре.

– Не волнуйтесь, Maman, – поднявшись с колен, но не отпуская руки матери, Дмитрий присел рядом на край диванчика. – Я не оставлю Вас до самого выздоровления, – та удивленно разомкнула губы, дабы что-то сказать, но он покачал головой: – Я вижу, как Вы бледны, и знаю, что это произошло по моей вине. Мне никогда не вымолить у Вас прощения.

– По́лно тебе, – тихо проговорила Елизавета Христофоровна, вновь касаясь его волос, – по́лно.

Эта светлая улыбка на её губах, нежность вперемешку с усталостью, тепло, исходящее от рук – всё действовало лучше любых микстур, падая живительным эликсиром на внутренние шрамы. Мысленно благодарящий Создателя, Дмитрий, не дыша, впитывал каждое мгновение, проведенное рядом с матерью, ощущая, как тот неподъемный груз вины, что давил с первого дня вступления в эту жестокую партию, становится самую малость легче.

К ужину семейство Шуваловых так и не вернулось: прибывший доктор осмотрел графиню, сначала было попытавшуюся отмахнуться от него, ссылаясь на то, что ей стало несоизмеримо легче, как только вернулся сын, повторил свои рекомендации, оставил какие-то порошки и удалился, после чего беседа, прерванная его появлением, вновь возобновилась. Младшие – Владимир и Григорий – наперебой рассказывали о своих успехах и даже получили с брата обещание сразиться с ними на шпагах, чтобы проверить, сколь далеко они продвинулись в освоении науки владения холодным оружием; Эллен коротко поделилась новостями о сорвавшейся свадьбе и села за инструмент, не желая более говорить об этом; Елизавета Христофоровна же стремилась поведать обо всем, что произошло в поместье за эти неполные полгода, стараясь не касаться первых двух месяцев траура.

Константин Павлович говорил мало: он не отличался особой словоохотливостью, а сейчас и вовсе лишь давал короткие ответы, когда супруга просила подтвердить или уточнить какие-то детали её рассказа. Глава семьи явно собирался отдельно побеседовать с сыном. Катерина же старалась никак лично в разговоре не пересекаться с женихом: сохраняя приветливую полуулыбку на лице и порой вступая в диалог с Елизаветой Христофоровной, она тем не менее ни единого слова Дмитрию не сказала. Она обратилась в тень, изредка поддерживающую беседу, но никак о себе не дающую знать. Даже когда полчаса спустя служанка по приказу хозяйки принесла чай, Катерина едва ли прикоснулась к своей чашке.

День оказался слишком утомительным, случившееся – слишком внезапным, чтобы тут же поверить и принять. Она чувствовала, что нуждается в тишине и длительном отдыхе, и потому считала минуты до долгожданного отхода ко сну, искренне надеясь, что Эллен не вздумается навестить её перед этим.

– Твоя икона, – доставая из-за пазухи небольшой образ с глубокой трещиной, Дмитрий внезапно обернулся к невесте, потерявшей нить разговора, – спасла мне жизнь. Дважды.

Катерина невидящим взглядом посмотрела на деревянную икону, едва ли вспоминая, как вручила ту жениху в день их прощания. Это было слишком давно. И слишком старательно истерто из памяти, вместе со всем, что стоило забыть, дабы не бередить раны.