— Ваше ёрничанье здесь не уместно, Николай.

— Я мыслю во благо Империи. Не этого ли Вы хотели, Ваше Величество?

Александр, не способный укорить сына хотя бы потому, что в его возрасте куда острее реагировал на беседы о продиктованном политическими интересами браке, только завел руки за спину, отворачиваясь. Он понимал, что Николай вряд ли когда будет действовать столь же необдуманно, как и он в юности: цесаревич всегда принимал свое предназначение, и если того потребует престол, он женится на выбранной родителями принцессе. Но будет ли он счастлив?..

Подавив тяжелый вздох, Александр, все так же избегая взглядом сына, произнес:

— В жизни Императора может быть не одна женщина, но как бы дорога она ни была Вам, Николай, не допустите морганатического брака. Не обрекайте страну.

Кому он адресовал это — сыну или же себе — так и осталось неразгаданным. С минуту Николай в упор смотрел на отца, после чего, поборов желание добавить нелицеприятный комментарий к первой фразе, коротко поклонился и вышел из комнаты.

О мезальянсе он и не думал всерьез, потому что это было бы унизительно. Для всех.

А теперь и вовсе не имело смысла.

Комментарий к Глава двенадцатая. Нет кары страшнее, чем быть виноватым

*эпидемия холеры 1852-1861 гг была самой затяжной в России и одной из самых тяжелых для Петербурга в частности.

========== Глава тринадцатая. Звезда в обгоревших клочьях небес ==========

Российская Империя, Семёновское, год 1864, май, 11.

Сколь непростым было возвращение в ряды живых, Дмитрий понял еще в кабинете цесаревича, когда увидел полные ужаса – не радости, как ему думалось до того – глаза невесты. Но в полной мере он осознал всю сложность своего положения, когда за окном кареты мелькнули белые стены фамильной усадьбы Шуваловых. Все было так же, как и до его последнего визита сюда, разве что теперь деревья пробудились ото сна, одевшись в тончайшие платья из свежей листвы, любимые бледно-желтые тюльпаны матери уже раскрылись и явно готовились сбросить лепестки, а от крокусов и вовсе оставались лишь единицы, которые вскоре уберет садовник. Слуги, ощутившие приближение лета, наслаждались теплом – судя по что-то обсуждающим девицам, одна из которых явно возвращалась с водой (коромысло оттягивало своим весом плечо), а другая пыталась удобнее перехватить объемный тюк. Все выглядело так, будто его исчезновение ничего не изменило.

Тройка плавно замедляла свой бег, и с каждой секундой, приближающей карету к остановке, Дмитрий ощущал, как внутри все оледеневает вопреки расцветающей весне.

Становилось страшно.

Катерина, сидящая напротив, то ли задремала, то ли просто избегала разговора: глаза ее были прикрыты, грудь мерно вздымалась, руки напряженно сжимали плотную ткань верхней юбки. Ее прощение он сумеет заслужить, в этом не было сомнений. Впрочем, если не простит, так тому и быть – он виноват. Но реакция невесты – лишь капля в море: то, каким ударом станет известие о фальшивой его гибели для матери, отца, сестры, братьев, было куда страшнее. В стойкости Катерины он не имел сомнений. Стойкость родных же проверять не хотелось.

Когда карета последний раз мягко покачнулась, прежде чем остановить свой ход, Дмитрий невольно напрягся. Снаружи уже доносились грузные шаги Степана, готового отворить дверцу, дабы помочь выйти незнакомому барину. Потянувшись вперед и дотронувшись холодной руки невесты, что тут же очнулась, но не удостоив его и взглядом, он услышал, как со скрипом давно не смазанных петель пропадает последняя грань между иллюзорным спокойствием и столь нежеланной реальностью.

Помедлив, Дмитрий обернулся, чтобы увидеть, как в том же ужасе, что ранее у Катерины, расширяются глаза слуги – лишенного маскировки его было сложно не узнать.

– Свят-свят!.. – осенив себя размашистым крестом, Степан попятился. – Покойник… – сглатывая, пробормотал он.

Догадываясь, что слуга сейчас вряд ли на что-то годен (разве что слух по поместью разнести), Дмитрий покинул душное полутемное пространство кареты самостоятельно и обернулся, чтобы подать руку невесте. На удивление та приняла сей жест, но с такой отчужденностью и столь быстро разорвала их недолгий контакт, что стало ясно – не простила.

Не обращая внимания ни на ускользнувшего куда-то Степана, ни на холодность Катерины, Дмитрий безмолвно предложил ей следовать за ним. Сейчас ему предстояло нечто более страшное, нежели бесстрастность невесты.

И эти мысли не были надуманными.

В столовой, где все семейство Шуваловых собиралось к ужину, витали аппетитные ароматы свежего хлеба, запеченного картофеля и недавно заколотого поросенка, которого наверняка готовила Арина – только ей удавалось даже самое простое блюдо превращать в шедевр, достойный императорского стола. Приглушенный смех Эллен, вступившей в очередную перепалку с Владимиром, которого та никогда не упускала случая поддразнить, сливался с негромким голосом Константина Павловича. Глава семьи то ли журил, то ли хвалил самого младшего из сыновей – так сразу и не разберешь. И одновременно с тем обещал взять с собой на охоту за примерное поведение (если учитель ни о какой провинности не донесет) – это было лучшим стимулом для обоих мальчишек слушаться наставников, потому что иначе с ними совсем сладу не было.

Подошедший к неплотно прикрытой двери Дмитрий, через щелочку узревший столь теплую картину, словно бы из прошлого, до которого теперь – целая пропасть – замер, не решаясь войти. Катерина, по всей видимости догадывающаяся о его состоянии, на миг замешкалась, что-то решая для себя, а после решительно нажала на витую позолоченную ручку. Она всегда делала выбор в пользу движения, а не размышлений. Даже если это было рискованно.

Дверь отворилась бесшумно, и визит нежданных гостей прошел бы незамеченным, если бы переполненная усталостью и равнодушием Катерина не сделала шаг в столовую, одновременно с этим приветствуя хозяев. В её сторону устремились взгляды трех пар глаз – младшие, Григорий и Владимир, были слишком увлечены – и тут же метнулись куда-то за плечо вошедшей княжны.

Всё стихло.

Елизавета Христофоровна побледнела, Константин Павлович поднялся из-за стола, Эллен опустила вилочку, что держала в руке. Проникшиеся внезапно повисшим над ними молчанием, обернулись и Григорий с Владимиром. И первыми соскочили со своих мест, чтобы броситься к брату и лично убедиться – живой.

Возможно, в двенадцать лет было проще поверить в чудо и отринуть смерть.

Только когда тишина рухнула под шквалом счастливых мальчишечьих голосов, наперебой что-то выкрикивающих и вопрошающих, обратившаяся в камень Эллен сумела встать и встретиться глазами с подругой, а Елизавета Христофоровна с хриплым ошеломленным вздохом потеряла сознание. Впрочем, все произошло за доли секунды – просто разум Дмитрия пребывал словно в густой пелене, воспринимая реальность замедленной. Он даже не мог ответить на крепкие объятия: только стоял и, не моргая, смотрел. И не видел.

Константин Павлович тут же вызвал служанку, чтобы та отправилась за доктором, Эллен бросилась к матери, не уделив брату и капли внимания. Катерина, выбитая из оцепенения, тоже поспешила к упавшей без чувств графине, которую супруг уже перенес на маленький диванчик, расположенный у окна. Дмитрий, которого наконец отпустили братья, последним приблизился к матери – ноги его словно не слушались, мешая сделать хоть шаг без угрозы подогнуться. Бесконечно преданный и привязанный к родителям, он не мог не рваться к ним, но тяготящая его вина требовала уйти. Даже при том, что от этого никому лучше не станет. Хотя он уже не понимал, что именно будет лучше и для кого.

С его смертью смирились. Не настолько, чтобы никогда не думать. Не настолько, чтобы боль утихла. Но настолько, чтобы не рыдать при единственном воспоминании, не пытаться отринуть случившееся, не терять рассудок. С его смертью смирились, как смирялись с любым горем однажды.

И это было правильно.

Ноги все же подогнулись, колени глухо ударились о старательно отполированное дерево пола. Сжав в ладонях почти худощавые пальцы матери, обтянутые почти прозрачной кожей, Дмитрий прислонился к ним губами и замер с опущенной головой.