Теперь придется сделать ставку на единственное человеческое, что могло остаться в сердце старого князя.

***

Российская Империя, год 1864, май, 10.

Бориса Петровича было крайне сложно довести до состояния, когда злость выплескивалась за край и требовала немедленно охладить голову, пока затуманенный разум не решился на нечто непоправимое. Единственный раз, когда он не сумел сдержать в себе ярости – в день, когда ему открылась правда об отце. В день, когда он поклялся отомстить, вернуть честь и статус опальной фамилии. Но с того момента прошло уже более двадцати лет, и ни разу за это время он не испытывал тех же разрушительных ощущений.

Пока Орлов не донес ему о пожаре в доме Татьяны.

Стоит сразу внести ясность: Борис Петрович не сочувствовал ей. Его едва ли смутил способ, которым расправились с мальчишкой – Татьяна провинилась и должна была понести наказание. Однако старый князь не отдавал приказа, что означало лишь одно: кто-то вел свою игру, и он догадывался, кто именно это был. Кто решился своевольно вмешаться в просчитанную до последнего хода партию.

С глухим рыком свернув подсвечник со стола, отчего в и без того сумрачной комнате стало еще темнее, и теперь единственное пятно света приходилось на угол возле стеллажа, Борис Петрович медленно выдохнул, сверля недобрым взглядом дубовую дверь, за которой уже послышались торопливые шаги. Спустя мгновение оная отворилась, впуская щуплую фигурку Курочкина, замершего в проеме, стоило ему увидеть хозяина помещения.

Игра света и тени надела на его и без того озлобленное лицо маску нечеловеческой ярости, заставляя невольно отшатнуться. Курочкин с трудом сдержал порыв перекреститься и помянуть черта.

Почему-то ему подумалось, что даже тот будет радушнее Остроженского.

– Вы проходите, не стесняйтесь, Василий Степаныч.

Слащавая улыбка, расплылась по лицу звериным оскалом. Приглашение к пыльному стулу с облупившейся позолотой показалось приглашением на раскаленную сковороду. Так, должно быть, начинаются пытки для грешников в аду.

Дождавшись, когда Курочкин, старательно пытаясь сохранить невозмутимость, на негнущихся ногах доберется до предложенного ему места, Борис Петрович повертел в руках любимую трубку и заинтересованно склонил голову, не сводя взгляда с гостя.

– Вы меня укоряли в том, что я с рук всем спускаю провинности, – начал он вкрадчивым тоном, отчего по спине Курочкина, вроде бы и бывшего не робкого десятка, пробежал холодок. Как бы он ни убеждал себя в том, что они здесь на равных, он явственно ощущал превосходство Остроженского, и это не давало ему даже лишний вдох сделать.

– Так дело ж ясное – одним только послабление дашь, они уже и ни во что ставить не будут, – каких трудов ему далась одна длинная фраза, произнесенная словно бы уверенным спокойным тоном, и черт не знал. На висках выступил пот, а сжатые руки, лежащие на коленях, побелели от напряжения.

– Ваша правда, голубчик, Ваша правда, – одобрительно кивнул Борис Петрович. – С такими по всей строгости надо. Орлов! – громогласно позвал он дежурившего снаружи мужчину, явившегося незамедлительно. – Уведи господина Курочкина.

– Чт?.. – тот встревоженно покрутил головой, бросая непонимающий взгляд то на вошедшего слугу, то на старого князя. – По какому?..

– Вы же сами сказали: послаблений никому давать нельзя, – пожал плечами Борис Петрович, казалось, даже вошедший в благодушное состояние, – от рук отобьются, своевольничать станут, – мягко, как ребенку пояснил он.

Орлов, повинуясь приказу, жестко сомкнул пальцы на плече Курочкина и резким рывком заставил подняться на ноги, но уводить не спешил, видя, что Остроженский еще не закончил говорить.

– Видите ли, Василий Степаныч, вы, похоже, решили, что Вам лучше знать судьбу тех, кто пошел против меня. Тогда Вы должны были хорошо знать, что исключений нет ни для кого, и Вы, повторивший деяния Татьяны, не удостоитесь лучшего исхода.

– Я только… – Курочкин беспомощно развел руками, пытаясь объясниться, хотя прекрасно понимал – это ему уже не поможет. Надежда на то, что Остроженский поймет, ради чего он исполнил то, с чем помедлил старый князь, должна была погибнуть в том пожаре, но умерла сейчас в больших муках.

– Вы задумали столь изощренную пытку, что я даже не стану пытаться обойти Вас в этом и позволю Вам насладиться своей же идеей, – с истинным удовлетворением наблюдая за тем, как расширились глаза Курочкина, Борис Петрович перевел взгляд на Орлова. – Исполняйте.

Тот отрывисто кивнул и выволок потерявшего всякие силы к сопротивлению и способного лишь умолять о помиловании Курочкина из кабинета. Рыдания и вопли заглушила толстая дверь, а после они окончательно стихли, когда Орлов с приговоренным удалился на достаточное расстояние.

Старый князь набил трубку табаком и задумчиво сомкнул губы вокруг шероховатого мундштука. Он полагал, что Курочкин будет умнее и не попытается насолить себе же: ведь неглупый мужик, должен был понимать, что не по силам ему с ним тягаться. Хотя, возможно, Борис Петрович переоценил его: ведь и в «Земле и воле» Курочкин вечно менял свое мнение и решения, ориентируясь на того, кто из членов общества ему покажется главнее на сей раз. Глупец. Вся злость, что шипела и клокотала в груди, стихла, превратившись в горячее озеро: греет, да не жжет. Не расплескивается кислотой, оставляя следы.

Рассеянный взгляд упал на маленький портрет в простой рамке темного дерева. Нехватка света, едва-едва попадающего на этот участок письменного стола, делала контраст темных кудрей и бледного, лишенного румянца лица, особо явным, почти болезненным. Словно художник знал судьбу той, чье лицо писал на холсте. И даже цветы, украсившие простую прическу, неспроста появились там – в дни, когда она позировала живописцу, их не было. Она вообще не носила цветов.

Она хотела императорскую корону.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 11.

Расписание Наследника Престола за пределами Зимнего Дворца немногим отличалось от обычного, но все же было не в пример свободнее, что позволяло следовать не только плану, который для него когда-то составляла Императорская чета (особенно здесь чувствовалась рука Марии Александровны, не упускающей ни единой детали в образовании старшего сына и надеющейся воспитать из него идеального Императора), но и вносить собственные коррективы. Находись он сейчас в Петербурге, Николай вряд ли бы смог с такой легкостью (пусть и относительной) отменять и переносить встречи, искать снисходительности у своих учителей и даже договариваться с наставником, не терпящим никакого безделия.

Однако, за несколько дней свободы, хоть и недолгой, приходилось расплачиваться бесконечными занятиями и аудиенциями. Каким чудом в последнюю удалось вместить встречу с нужным ему человеком, которому не было назначено, Николай не знал, но подозревал, что за это можно было поблагодарить отца. И в кои-то веки это «спасибо» должно было звучать без насмешливого подтекста.

Когда от дверей раздался голос слуги, оповестившего о прибытии Ягужинского, цесаревич невольно вздрогнул. Стараясь, чтобы заминка его выглядела так, словно бы он полностью погрузился в документы, что утром были оставлены Максимовским, он бросил короткое «Проси!» и решительно захлопнул тонкую папку. При виде вошедшего на лице его промелькнула улыбка. Впрочем, и гость не смог держать маску отстраненно-вежливого радушия.

Поднявшись на ноги, Николай в шесть шагов преодолел расстояние до двери и искренне обнял визитера.

– Я рад видеть Вас, Ваше благородие.

– Взаимно, Ваше Высочество, – коротко кивнул тот, возвращая себе привычную сдержанность в эмоциях.

– Вас не видели?

Прекрасно понимающий, что именно крылось за этим вопросом, мужчина покачал головой.

– Все было сделано так, как Вы приказали.

– Простите за эти меры, – Николай стиснул зубы, не способный смотреть в глаза визитеру. Его уже порядком утомила эта партия, но и закончить все раньше времени он не имел права – все жертвы, которые были принесены, оказались бы напрасны.