– Вера скончалась за два дня до свадьбы от холеры.
Николай невольно опустил взгляд. Самая длинная вспышка эпидемии, начавшаяся в пятьдесят втором* и завершившаяся всего три года назад, унесла немало жизней, о чем ежедневно в первые шесть лет сообщал вестник «Северная пчела». Цесаревич об этом знал больше по рассказам, нежели будучи очевидцем – на момент возвращения холеры в Петербург ему было всего пять лет, когда столица стала очагом болезни – семь, и члены монаршей семьи раньше времени переехали в Царское Село. Но ему однажды случилось, сопровождая Императрицу в Мариинскую больницу для бедных, увидеть зараженных, и это зрелище произвело на него неизгладимое впечатление. Те годы, когда затухание и новая вспышка болезни в столице следовали друг за другом, заставляли сердце юного Наследника престола сжиматься от ужаса – он сопереживал умирающим и их семьям, но не мог сделать ничего. Так же, как и врачи.
На низкий столик опустился фарфоровый сливочник, с тихим стуком рядом примостился пузатый чайник, две изящные чашки, сахарница, вазочка с печеньем. Цесаревич вздрогнул, когда все тем же бесстрастным голосом Варвара Львовна предложила ему чаю, и коротко кивнул.
– Вы продолжили поддерживать приятельские отношения с князем после того как… – он замялся, – … свадьба сорвалась?
– Общее горе сближает, Ваше Высочество, – тихо пояснила баронесса. – Борис Петрович ощущал вину за собой: он думал, что Вера заразилась в Петербурге, куда он вывез ее за пару недель до свадьбы. Она отказывалась от поездки, а он настоял. Хотел сделать ей подарок.
Несмотря на все усилия, Варвара Львовна все же едва владела собой: голос ее подрагивал, пальцы с силой сжали витую ручку маленькой чашечки, чтобы не выронить. Николай уже жалел, что завел беседу – он не предполагал, что придется сыпать соль на чужие раны, которым никогда не зарубцеваться. Сложно представить утрату страшнее смерти собственного ребенка. Вот только он был обязан исполнить цель своего визита.
– Расскажите мне о Вере, – почти через силу выдавливая из себя слова, попросил цесаревич. Глоток крепкого чая обжег горло: он старался сделать вид, что это обычный интерес без какой-либо цели. Верила ли в то баронесса – сложно было сказать. Вряд ли она просто задумывалась сейчас, что побудило ее гостя ворошить прошлое, не имеющего никакой связи с императорской семьей или Отечеством.
Варвара Львовна Аракчеева, в девичестве Елагина, никогда не претендовала на громкий титул или значимое место в обществе. Брак с Павлом Петровичем, сделавший ее баронессой, ничего не изменил ни в мышлении, ни в привычках: жизнь она вела тихую, скромную. После замужества посвятила себя семье, за восемь лет подарив супругу пятерых детей – троих мальчиков и двоих девочек. Последние роды, в результате которых появилась Вера, оказались тяжелыми, медики чудом спасли и мать, и ребенка. Возможно, именно поэтому к девочке относились с особым трепетом: не баловали, но всячески оберегали, уделяли ей больше внимания. Тем более что старшие были почти погодками и с младшей имели разницу в пять лет, а соседей того же круга в Бежецком уезде не было, и девочка явно скучала без подруг-сверстниц.
Несмотря на то, что самой Варваре Львовне повезло сочетаться браком по любви, детей своих она желала устроить как можно надежнее. Старший сын оказался на государственной службе, быстро продвигаясь по карьерной лестнице, младшие близнецы выбились в предприниматели и женились почти в одно время: один на дочери известного купца Медведникова, занимавшегося золотодобычей и пушниной, а другой выбрал в супруги полячку Кричевскую, чем немало огорчил родителей, потому как от своего решения отступаться не желал. Устав бороться с его упрямством, Варвара Львовна махнула рукой на непутевого сына и с особым усердием занялась устроением жизни дочерей: Ульяна была выдана замуж за сына директора Императорских театров и стала носить боярскую фамилию Сабурова. Обосновалась она с супругом в Москве, что позволило матери часто ее навещать – от Бежецкого уезда до белокаменной было не так далеко, как до Петербурга. Для Веры же партию Варвара Львовна искала очень долго, отвергая все кандидатуры, пока Марта Голицына, ее давняя подруга, не предложила собственного брата.
Борис Трубецкой ей показался достойной партией для Веры – помимо обаяния и красноречия, что помогали ему завязывать полезные знакомства, он обладал несгибаемой натурой, через сестру находился в родстве с древним дворянским родом, имел за душой дом в Петербурге (хоть и не желала баронесса отпускать дочь туда) и загородное имение, владел несколькими сотнями душ. Вера не выказала протеста – любовью глаза ее не светились в день знакомства с будущим супругом, но матери она всегда была покорна и даже казалась расположенной к оному. Сам же князь Трубецкой, похоже, нашел невесту интересной особой, старался как можно чаще наносить визиты в Бежецкое имение Аракчеевых. Разница же в возрасте была не столь явной, чтобы иллюстрировать наделавшую шуму в прошлом году картину Василия Пукирева – не по годам взрослая на лицо восемнадцатилетняя Вера смотрелась гармонично рядом со своим женихом, даже несмотря на то, что ему к моменту обручения было уже тридцать четыре.
Возможно, их брак был бы если не счастливым, то крепким: сознание Веры не затуманивалось розовыми мечтами, она была готова следовать воле матери и сделать все, чтобы ее не в чем было упрекнуть. Однако судьба распорядилась иначе – спустя пять недель после обручения Вера слегла с холерой. Врачи не сумели даже облегчить ее страданий, не говоря уже о том, чтобы спасти.
– Мы уехали из Бежецкого сразу после похорон, – треснувшим голосом произнесла Варвара Львовна, когда закончила короткий, сбивчивый рассказ. – Все три года на могилу Веры ездил только князь Трубецкой. Мы… я не могу.
Она отвернулась на мгновение – возможно, чтобы вернуть своему лицу былое вежливое радушие; цесаревич задумчиво поставил чашку на столик. К чаю он так и не прикоснулся.
– Прошу простить за то, что пробудил эти воспоминания, – подавив тяжелый вздох, он задал последний (по крайней мере, он на это очень надеялся) вопрос: – Когда Вы последний раз виделись с князем?
Баронесса, тоже не удостоившая чай вниманием и даже не притронувшаяся к сладостям, что говорило о высшей степени ее погружения в тягостные мысли, нахмурилась. Нельзя было сказать, что князь часто наносил визит Аракчеевым, а сама она встреч не искала – ни к чему. После того, как сестра его с семьей была выслана из России, последняя ниточка, что могла связывать Варвару Львовну с Борисом Петровичем оборвалась. И разве что по старой памяти случалось исполнить какое-то поручение. Впрочем, таковых было немного.
– Пожалуй, после Крещения, – массируя виски от так некстати – но так закономерно – охватившей ее головной боли, баронесса силилась вспомнить, когда же в действительности состоялась последняя встреча. – Кажется, тогда Екатерина Алексеевна в слезах приехала, что-то про гибель жениха говорила. Я еще удивилась – князь никогда не говорил мне, что племянница была обручена: мне казалось, он ради этого и просил за нее перед Императрицей похлопотать.
Ничего на это не сказав, цесаревич поблагодарил Варвару Львовну за гостеприимство и беседу, и откланялся. Все, что он мог, он уже выяснил: вряд ли баронесса может быть полезна еще чем-то. Он не знал, может ли доверять ее рассказу и ответам, насколько искренней она была, не догадалась ли, с какой целью он задает свои вопросы, не находится ли в сговоре с Трубецким. Но у него появилась хоть какая-то зацепка, и даже если это ложный след, он обязан ее проверить.
В Царское Село Николай вернулся, когда зашло солнце. Нанес вечерний визит матери, испросив прощения за опоздание, покорно принял упрек графа Строганова за то, что своевольно отменил аудиенцию и уехал из дворца. И только оставшись наедине с собой, стремительно выудил из ящика стола чистый лист бумаги, дабы в срочном порядке отправить приказ доверенному лицу. На этой части затянувшейся и жестокой партии было пора поставить крест, тем более что она уже окончилась проигрышем. Для нового же хода в предпринятых ранее мерах не было никакой необходимости.
