Выбор давно был сделан.

Где-то там остались перешептывающиеся люди, провожавшие недоуменными взглядами его спину, а жар пламени, захватывающего дом шаг за шагом, становился все ближе и ощутимей. Деревянная дверь, по всей видимости, никем не запертая, поддалась с легкостью. Прихожую, из которой виднелось несколько арок и дверей, еще не опалил огонь, но это лишь вопрос времени – блики уже плясали на каменных ступенях широкой лестницы, ведущей наверх. Скоро они перекинутся на лакированное дерево перил и, довольно урча, скользнут вниз, чтобы заглатывать покрытые пылью картины, давно не чищенные ковры, сухие цветы.

Морщась от нарастающего тепла, что вызывало испарину на лбу и по спине, вызывая желание сбросить мундирный полукафтан, тем самым совершив грубую ошибку, Ягужинский стремительно взлетел по лестнице на второй этаж, откуда секундой ранее донесся грохот – судя по звуку, рухнула балка. Ему показалось, или же он и вправду услышал какой-то то ли крик, то ли хрип, но он совершенно точно не был женским. Только сказать это наверняка не было никакой возможности. Заслонив лицо рукой, он попытался хоть что-нибудь рассмотреть в первой комнате, попавшейся ему по пути.

Увы.

Если ад выглядел именно так, Александр Ефимович бы не желал туда попасть, хоть и вряд ли заслуживал рая. Бесконечное, ослепляющее пламя радушно приняло его в свои объятия, оставляя памятные следы на мундире, жарко целуя кончики темных густых волос. Плотный дым щекотал нос и вставал комом в горле, с каждым шагом все сильнее мешая сделать хотя бы слабый вдох. Закашливаясь, Ягужинский метнулся в соседнюю комнату, ранее, по всей видимости, бывшую спальней, о чем свидетельствовал догорающий шелк балдахина и резные столбы, ранее подпиравшие его. Один из них лежал на постели: по всей видимости, именно он рухнул минутой назад, создав шум в момент удара концом о пол. Но замереть на месте заставило не это.

На постели лежало тело – теперь это уже человеком не назвать. Плоть обгорела настолько, что местами отсутствовала не только кожа, но и мышцы с прочими тканями – только пропаленное изнутри темное мясо на таких же темных костях. Левая рука, находящаяся ближе всего к Александру Ефимовичу, сжимала кусок шелкового покрывала, обращенное в сторону лицо исказилось в немом крике – это Ягужинский увидел только после того, как, задыхаясь, подобрался ближе. Мертвые глаза несчастного были широко распахнуты: похоже, он до последнего не мог поверить в происходящее. Судя по его позе, он спал, когда начался пожар, но почему не выбрался из дома, проснувшись? Если принять во внимание выражение его лица, он находился в сознании, встречая свою смерть. Столб, пусть и придавивший тело, рухнул всего пару минут назад, и даже если хрип в тот момент Ягужинскому не послышался, оный был предсмертным.

Слезящиеся глаза заставляли картинку расплываться, но Александр Ефимович все же старался хоть что-то найти, потому как не мог поверить в случайность происходящего. Сгоревший заживо мальчишка – сын Татьяны – явно был приветом князя Трубецкого. Как именно тот добился этого, пока не представлялось возможности объяснить, но вряд ли мальчик сам каким-то образом стал виновником пожара, а потом уснул. Ход со стороны старого князя был ожидаем.

Он обещал отплатить Татьяне за непокорность.

Перепрыгивая взглядом с одного прогорающего предмета на другой, Ягужинский пока понимал лишь то, что возгорание началось именно с этой комнаты – в сравнении с предыдущей она оказалась повреждена сильнее всего. Вероятно, весь дом никто и не намеревался спалить – главным было убить ребенка. Мутный взгляд зацепился за алую полосу ожога на плече, где еще осталось немного живой, не пропаленной до кости плоти. Слишком ровную, слишком четкую полосу. Ведомый случайной догадкой, Ягужинский склонился над мальчиком, усилием воли заставляя себя сглотнуть подступающий горький ком рвотных масс: еще минута. Ему нужна всего минута.

Сдерживать себя стало сложнее, когда стало ясно, почему ребенок не убежал. Он не мог. От колена ног просто не было. Только обрубки с запекшейся густой кровью, в миллиметре от которых упал столб. Удар топором, судя по кости и виду конечностей, был сделан перед самым началом пожара. Наверняка покрывало было пропитано кровью, только теперь этого уже не узнать – огонь спалил шелковую ткань. И даже если бы, теряющий сознание от боли и кровопотери мальчишка попытался уползти на руках (даже странно, что их ему оставили), он бы этого не сумел сделать – полоса на шее подтвердила предположение: мальчишка был привязан. Останки не до конца истлевшего кожаного ремня виднелись на одном из каменных прутьев изголовья кровати.

Бросившись вон из комнаты и горящего особняка, Ягужинский ощущал разрастающуюся ярость на человека, в очередной раз продемонстрировавшего отсутствие какого-либо милосердия. И все укрепляющуюся решимость если не отправить оного в Петропавловку и выбить для него самый жестокий приговор, то лично подвергнуть всем пыткам, что имелись в арсенале памяти.

У Данте было семь кругов ада. У него – семь минут.

От кислорода, пусть и смешанного с выбивающимся из окон на улицу дымом, закружилась голова. Ноги подогнулись, но Александр Ефимович сделал еще несколько шагов, едва не скатившись с трехступенчатой лестницы, и прислонился к каменным перилам. Следовало уйти, но сил в ногах не было. Зажмурившись, Ягужинский делал размеренные глубокие вдохи и выдохи, стараясь вернуть себе хотя бы часть былой концентрации и устойчивости. Но когда он распахнул глаза, земля окончательно ушла из-под ног.

На лице Татьяны, прорвавшейся через плотное кольцо зевак к дому, читалась такая густая смесь отчаяния, ужаса, страха и нежелания верить, что Александр Ефимович, привыкший сохранять идеально-безразличный вид ко всему, что видел, на миг отвел взгляд – смотреть в эти полные агонизирующего немого вопроса глаза было выше его сил.

А потом улицу затопил животный крик боли.

Она все поняла.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 9.

Утренняя корреспонденция, в которой было обнаружено письмо доверенного лица, усугубила мрачный настрой Николая, пребывающего в тревоге за здоровье матери. Императрицу уже вторые сутки мучил сильный приступ чахотки, и как бы она ни силилась скрыть кровавые пятна на батистовых платочках, цесаревич еще в вечерний визит заметил их. Утром ситуация ничуть не выправилась, заставляя чувствительного к проблемам матери Николая переживать более обычного. Он намеревался в обед побеседовать с отцом, но после прочтения срочного послания, пришлось упросить Максимовского перенести занятие хотя бы на полчаса, ссылаясь на дело государственной важности, и молниеносно отправиться в Зубовский флигель, где располагался императорский кабинет.

Он даже не побеспокоился о возможной занятости отца – новости требовали незамедлительного поиска решения. Это было настолько необдуманно, настолько по-мальчишески, что, наверняка, an-papa бы укорил его в несдержанности, но сейчас Николай совершенно не помнил о необходимости сперва выяснить, может ли его принять Император. Возможно, жизнь в Царском Селе некоторым образом расслабляла разум, давая вдохнуть фальшивую свободу. Забыть о высоком положении и порядках.

Слуги его не остановили. Молча расступились, после того, как один из них распахнул дверь перед цесаревичем, но ровным счетом ничего не сказали. Значит, государь не имеет иных посетителей. А уж его дела подождут четверть часа.

– Ваше Величество, мне необходима Ваша помощь, – твердым голосом произнес Николай, когда тяжелая дверь кабинета захлопнулась за его спиной. Император не придал особого значения словам сына, продолжая сортировать бумаги на столе. Однако, когда тот стремительным шагом приблизился и занял резное кресло напротив, поднял голову.

– Похоже, Ваши учителя ошиблись, оценив Ваши знания этикета на «отлично», – прокомментировал он внезапное вторжение сына.

Оставив без внимания это замечание, тот вынул из-за отворота мундира распечатанное письмо, прочтенное дважды за утро. Как бы ни было отвратительно это признать, но он нуждался сейчас в совете. И именно от того человека, в чьих руках были миллионы жизней. Потому что он не знал, как защитить одну-единственную.