— Молю о снисхождении, Ваше Высочество, — все же выдавил из себя узник. — Мне ничего не известно, я лишь должен был лишить жизни княжну Голицыну.
— Врешь, — прошипел цесаревич, едва сохраняя самообладание; рука подрагивала, и если бы не необходимость вытянуть всю возможную информацию, он бы уже размозжил голову допрашиваемого об обнажившийся острый кирпич стены. Становилось страшно помыслить, что он мог сделать с самим князем Трубецким при поимке, если так остро реагировал всего лишь на того, кто только осмелился напасть на Катерину.
— Никак нет, Ва… — он захрипел от внезапного удушья: свободной рукой Николай сжал его горло, не давая закончить очевидную ложь.
— Вы или глупы, или… впрочем, иного варианта нет, — с обманчивым спокойствием он покачал головой; в синих глазах плескалась едкая жалость. — Вы всерьез полагаете, что если Вы не сознаетесь, Ваша участь окажется менее тяжелой? Или Вы боитесь, что князь Трубецкой отыграется на Ваших близких? Так люди милейшего Василия Андреевича это могут сделать еще более изощренно.
— Они… н-ничего н-не… знают, — попытался мотнуть головой арестант, все еще не способный даже сделать полноценный вдох. На потной шее обещалась появиться крупная гематома.
— Зато, возможно, это прибавит Вам сговорчивости. Узнаем, что Вас сильнее трогает — крики младшей кузины или слезы матери.
— Н-нет, — он даже поднял замутненные глаза, вперившись ими в Наследника Престола, — н-не над-до, В…
— Так говори! — вновь тряхнул его цесаревич, тяжело дыша и тут же возвращаясь к обманчиво-ровному тону. — Глядишь, и каторга будет расстрелом заменена.
Он ослабил хватку, снимая руку с шеи и удерживая допрашиваемого только за когда-то белую ткань сорочки, но всем своим видом давая понять, что в любой момент готов вновь напомнить об отсутствии какого-либо снисхождения.
— Она… — даже после недолгого удушья говорить было крайне сложно, — представилась Тат-тьяной. Я не з-знал ее раньш-ше. Она ссказала где б-будет княжна.
Знакомое имя резануло слух. Все ниточки вновь сводились в один клубок. И, увы, полностью его распутать выпадало отнюдь не Николаю. Отшвырнув от себя арестанта так, что тот ощутимо приложился затылком о каменную кладку стены, он обернулся к коменданту.
— Вы знаете, что делать, Алексей Федорович.
Получив утвердительный кивок со стороны последнего, цесаревич бросил последний презрительный взгляд на даже не пытающегося подняться узника и молниеносно покинул камеру.
Он выяснил все, что мог.
***
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 24.
Последнее воскресенье перед Пасхой становилось праздничным днем, словно бы дающим возможность набраться сил на последнюю самую строгую — страстную — седмицу: сегодня дозволялись и веселье, и даже вино. Но Катерина отнюдь не потому так ждала этого дня: ей не был в тягость пост — напротив, она с истинным смирением придерживалась всех правил и появлялась на каждой церковной службе, вечерами неизменно присутствуя у государыни, чтобы читать духовные книги. Душа, истерзанная и потухшая, желала прощения, а о покое даже не молила. Вместе с Марией Александровной, глубоко преданной христианской вере еще с момента появления в России, Катерина выстояла всенощную в дворцовой церкви, прижимая к груди веточки вербы и не замечая стекающих на руку капель воска от зажженной свечи. Пронзительные голоса, слившиеся воедино, наполняли столь долгожданной легкостью, и если становилось так хорошо только лишь сейчас, она имела смелость надеяться, что, пройдя таинство святого причастия, она действительно сумеет избавиться от всего, что тяготило.
Окропленные святой водой веточки нашли свое место у икон в углу, где должны были храниться до выходного дня, когда удастся навестить могилу батюшки, чтобы оставить на ней вербу, а сама Катерина по возвращении из церкви едва сумела (не без помощи разбуженной служанки) избавиться от верхнего платья и корсета, ощущая, как туманится сознание. Она даже косы не расплела — столь долгожданный сон, впервые за несколько дней не исполненный кошмарных видений, охватил внезапно и крепко. Настолько, что пробудилась она уже в одиночестве: постель Сашеньки, располагавшаяся напротив, была идеально застелена, а ее любимая шаль отсутствовала. Тревожно оглянувшись на часы, Катерина было побледнела — к Императрице надлежало являться в девять — но почти сразу вспомнила о милости оной и облегченно опустилась обратно на подушки; Мария Александровна дозволила ей приступить к обязанностям парой часов позже. Если бы сегодня было ее дежурство, вряд ли бы подобное разрешение было бы получено, но ей повезло.
Как оказалось — не только в этом.
То ли виной тому был праздник, то ли просто Императрица желала провести сегодняшний день в тишине, но она оставила подле себя только дежурную фрейлину и Анну Тютчеву, остальных распустив после обеда. Предоставленная самой себе, если не считать приставленных к ней жандармов, Катерина не знала, чем занять разум, в минуты отдыха моментально возвращающийся не к самым приятным думам. Не спасала даже что-то щебечущая о детском базаре, устраиваемом перед Вербным воскресеньем, Сашенька: стараниями батюшки хорошо знакомая с традициями этого церковного праздника, она рассказывала одну историю за другой. Но Катерина едва ли ее слышала — день за днем она ожидала решения Императрицы, и как бы ни силилась она найти себе занятие, все оканчивалось провалом. Единственным спасением стали молитвы, но они не могли быть бесконечны.
Она до сих пор не знала, что будет с ней дальше. После того разговора государыня вызвала к себе мадам Тютчеву; беседа их длилась с полчаса, после чего все фрейлины, присутствовавшие в тот день, были приглашены в кабинет, где обязались молчать об инциденте с украшениями. Несмотря на то, что Императрица должна была отлучить провинившуюся от Двора, в действительности к ней были лишь приставлены жандармы, как к находящейся под подозрением. Возмущение Ланской, похоже, более всех ратовавшей за справедливый приговор, было пресечено жестким взглядом Марии Александровны, уведомившей ее — и всех остальных — в том, что по данному делу еще будет проведено расследование из-за недостаточно веских доказательств. На вопрос же о том, почему Катерину не заключили под стражу за покушение на Великую княжну, ответила уже мадам Тютчева, хлестким «не Вашего ума дело, mademoiselle» указав той на ее место.
Пятый день Катерина закрывала глаза и уши на шепот, подбирающийся к ней со всех сторон, и презрительные взгляды тех, кто полагал, что ее оправдали лишь за какие-то неведомые заслуги, и, вполне вероятно, по протекции Наследника Престола. Даже здесь умы сплетников не преминули провести связь между «романом», развивающимся в дворцовых стенах, и особым отношением со стороны государыни.
Более всего не терпящей чужих оговоров Катерине хотелось сорваться на крик и заставить замолчать этот змеиный клубок, прицельно плюющийся ядом. Но она не могла повести себя столь… неподобающим ее положению и воспитанию образом.
Потому, схоронившись в собственной комнатке, она старалась без нужды не выходить отсюда, тем более что Императрица временно сняла с нее практически все обязанности, пока не будет найден настоящий преступник: то, что она верила своей фрейлине и имела некоторые предположения о личности виновного, не делало княжну чище в чужих глазах. Государыня была вольна решать судьбу своих подчиненных самолично, однако при этом следовало придерживаться общих порядков.
Стук в дверь, хоть и тихий, каким-то образом не остался незамеченным Сашенькой, тут же прервавшей свой пылкий рассказ и по-детски спрыгнувшей с постели, чтобы почти подлететь к двери и распахнуть ее, тут же окликая Катерину: прибывший адъютант цесаревича почему-то не желал делиться причиной своего визита с Жуковской.
— Мне было приказано передать, что Его Высочество будут ожидать Вас к семи в кабинете.
Откланявшись, офицер удалился, а княжна с тяжелым вздохом прислонилась спиной к двери.
