Виталик самый молодой, ему только-только стукнуло двадцать, у него худое лицо и нервные, бегающие руки, которые он всё время пытается куда-нибудь спрятать.
У Виталика типичная история сумасшедшего студента. В школе — круглый отличник, золотая медаль, олимпиады и большие планы на будущее. Очень хотел стать врачом — в семье все медики, и Виталик с первого класса готовился в медицинский. Нагрузки там, особенно в первый год, такие, что не каждому по силам. Вот и Виталик не выдержал. Зубрил сутки напролёт, спал по три часа, всё боялся завалить сессию. И на первом же экзамене крыша у него поехала. Пришёл Виталик на экзамен, накрыл голову анатомическим атласом — здоровенный такой том, килограммов на пять — и заявил: «А я в домике!». Студенты ржать начали, а преподаватели сразу смекнули что к чему — у них почти на каждой сессии такие домовладельцы объявляются — и вызвали «скорую». Было это два года назад, а сейчас Виталик в психушке постоянный клиент. Университет пришлось оставить, так что до психиатрии он так и не добрался, зато все методы лечения знает лучше любого профессора.
Самый старый в компании — Юра, ему тридцать пять. В больнице каждый год, обострения тяжёлые, с чёрной депрессией и множественными попытками суицида. Руки в глубоких шрамах от порезов, на шее виден сероватый след от петли — месяц назад Юра пытался повеситься. Лекарства ему помогают плохо, единственный метод — электрошок. Три раза в неделю Юру уводят в шоковую палату, а потом возвращают — мутного, растерянного, похожего на сомнамбулу.
Электрошок у всех вызывает жгучее любопытство. Эта электрическая казнь мозга, подобие смерти на электрическом стуле, кажется таинственной и запретной.
Пробраться в палату для электрошока невозможно. Во время процедуры дверь плотно закрывают, а когда больного после шока привозят в палату, он ничем не отличается от обычного спящего человека.
В электрошоковую можно заглянуть только во время уборки, когда дверь приоткрыта, и виден краешек стола. Там стоит он, аппарат. Серый продолговатый ящик с двумя рядами кнопок и окошечками. Юра говорит, что когда аппарат включен, в окошечках горят красные цифры, показывающие сколько вольт пропустят через мозг очередного приговоренного.
Когда смотришь на длинную кушетку, покрытую белой клеенкой, мгновенно представляешь, как тебя приводят в эту белую комнату, укладывают на белую кушетку, и люди в белых халатах окружают тебя со всех сторон. Белые руки берут марлевую подушечку и опускают в солевой раствор — совсем как во время казни на электрическом стуле. Ты смотришь, как руки бережно отжимают подушечку, как падают в лоток прозрачные капли, как тускло мерцает блестящий плоский электрод, и в эту секунду тебя пронзает мысль: а ведь это для тебя готовят электрическую машину, это через твой мозг пропустят сотни вольт, это ты обречен биться в судорогах, биться невыносимо долго, прежде чем твое сердце парализует электрический разряд, и в этот миг перед тобой проносится вся жизнь, сжатая в одно бесконечное мгновение. Пульсирующий мозг бьется, дрожит, пытаясь отсрочить неизбежное; выбрасывает одно видение за другим, но сквозь мелькание картинок ты видишь, как белые руки берут влажную подушечку, и обтирают виски, и холодные струйки текут по коже и капают на белую клеенку: кап, кап, кап...
Всё готово. Электроды подносят к голове и ты чувствуешь прикосновение холодного металла к вискам. Время вдруг замирает, останавливается, и эти последние секунды перед смертью тянутся невыносимо долго. И когда ты уже готов вскочить, закричать, разбросать белых людей по белой палате, свет вдруг гаснет и вспыхивают перед глазами ослепительные радужные огни. Мозг шипит, плавится, разбрасывая голубые искры, ты корчишься в предсмертной судороге, а белые руки стальными клещами сжимают твою голову и гонят в неё разряд за разрядом, пока ты не обессилеешь окончательно, а твой мозг не превратится в черную обугленную головешку.
Юра говорит, что ничего об этом не помнит, что память его обрывается на том месте, когда он входит в шоковую палату. Но я знаю, что это неправда.
Он просто боится об этом помнить.
Больница. Ноябрь.
Третье ноября. Сегодня ровно два месяца как я в больнице. Удивительное ощущение раздвоенности времени — когда я оглядываюсь в прошлое, мне кажется, что прошло всего несколько минут с того момента, как я разговаривал с Наставником в своей квартире, но в следующее мгновение я уже уверен, что с тех пролетело много-много лет.
Единственное, что я знаю совершенно точно — это никак не могло быть два месяца назад.
Это всё больница. Её власть. Её магия. Чудовищный запас психической энергии, что копила она многие десятилетия, позволяет ей с лёгкостью играть человеческими судьбами. Она властвует над нашими душами, она царит над пространством и над временем.
Всё больше я убеждаюсь, что старая больница не случайна. Она задумана Кем-то свыше, и им же сотворена для устрашения и контроля. Это машина времени. Она умеет всё. В одно незаметное мгновение она стирает годы, как ластиком, ровняя десятилетия. Взрослые люди превращаются в детей; они возвращаются в детство легко и радостно, как домой после долгой разлуки. Отныне ты свободен от бремени взрослости. Теперь ты ребенок — ты ни о чем не думаешь и ни за что не отвечаешь. Тебе точно укажут, что нужно сделать — съесть тарелку каши, сходить умыться или проглотить маленькую белую таблетку.
У старой больницы множество лиц, и все они останутся в твоей памяти навеки. В первые дни, когда мозг ещё спит, убаюканный лекарствами, они выныривают из серого тумана, облепившего тебя, подобно привидениям — одинаковые, мертвенно-белые, неживые, как театральные маски, то скорбно-печальные, то насмешливо-улыбчивые. Потом, когда лекарственный туман отступает, рассеивается, ты начинаешь понемногу различать их — врачей, сестёр, санитаров.
Первой ты начинаешь узнавать нейролептическую сестру. Сестёр и санитаров много, они сменяются каждый день, и их лица калейдоскопом мелькают перед тобой, не задерживаясь в памяти, а нейролептическая сестра приходит ежедневно, трижды в день, и именно она становится первым человеком, с которым у тебя будет ассоциироваться больница. Со временем ты начинаешь различать и узнавать других - процедурную медсестру, дежурных сестёр, санитаров, их лица перестают казаться одинаковыми, и в их фразах и жестах появляется осмысленность.
Раз в пять дней в ночную смену приходит студент. Он подрабатывает в психиатрическом — шесть дежурств в месяц, неплохая прибавка к стипендии плюс возможность наблюдать разнообразнейшие формы уродств человеческой психики во всём их пугающем великолепии. Раздав вечерние таблетки, он подолгу сидит над конспектами, шурша пером и отхлёбывая густой ароматный кофе из большой фарфоровой чашки. Эта чашка — хрупкий символ свободы; узорчатый барьер, отделяющий его от нас, драгоценный атрибут ясного разума и принадлежности к привилегированному сословию психически здоровых. Она - фарфоровая, а вся посуда в отделении — металлическая, чтобы кто-нибудь из нас, больных, ненароком не нанёс осколком раны себе или персоналу. И эта фарфоровая чашка, такая простая и привычная раньше, кажется тебе совершенно недосягаемой, пришедшей откуда-то издалека, из далёкого и невозвратного прошлого, где всё было совсем по-другому, и где такая мелочь как стеклянная посуда и наличие вилок за столом была простой и естественной.
Студент откладывает в сторону исписанные листки и сладко потягивается. Я смотрю в его тетрадь, и в сплетении острых как шипы буковок мне чудятся какие-то загадочные узоры, точная и правдивая летопись моей жизни — всё моё прошлое, настоящее и будущее в одной тетради, и встают за исписанными листами удивительные картины, и плывут, и тают в прозрачной тишине, и дрожит на кончике пера золотая искра. Я любуюсь этими сказочными картинами, и не могу налюбоваться, и Время снова качает меня в своей волшебной колыбели.
Внезапно студент захлопывает тетрадь, и видение мгновенно исчезает, и всё становится на свои места — и больница, и отделение, и душный вечер, пропитанный запахом лекарств, пота и дешёвого табака. Студент собирает со стола учебники и плетётся в сестринскую, а я провожаю его долгим взглядом, и в этот миг мне кажется, что он украл и унес в пыльную и тёмную сестринскую частицу моей жизни, и мне хочется закричать, вскочить, догнать его и отнять заветную тетрадь, но ноги становятся ватными, не слушаются, и в бессилии я смотрю, как студент возвращается обратно — уже без тетради, и от этого в моей душе мгновенно образуется тёмная пропасть, и вползают в неё холодной змеей пустота и одиночество.
