- Вы удивили меня, Юлиан Витольдович. Чтобы дать себе определение "подлец"? Я-то всегда, признаюсь, находил мораль... излишне плоской. И соскальзывал с этой плоскости, - скаламбурил он. - Мне ближе свобода от категорических императивов. Они недоказуемы. А вам он по душе?

- Наш мир стоит во зле, - спокойно ответил Нальянов, - следовательно, он аморален по определению. Что до императивов... Есть геометрия Эвклида. Она стара как мир и стоит на четырёх недоказуемых аксиомах. Но на этой геометрии стоят мосты и дворцы. Бернхард Риман и Николай Лобачевский создали свои геометрии. Они современнее и интереснее, но упаси вас Бог строить по ним мосты. Развалятся. Это геометрии ирреальности и по ним можно строить только в ирреальном мире. - Он усмехнулся, но совсем невесело. - Есть заповеди Божьи - синайские и сионские. Они стары как мир и стоят на недоказуемых для разума постулатах. Но на них покоятся устои мира - неустойчиво и зыбко, да, но покоятся, как кораблик на гербе Парижа.- Он закурил. - Нам в последнее время часто предлагаются новые заповеди - то Гегеля, то Канта, то Маркса. Ну, что же, можно ими позабавиться - пару вечеров. Но упаси вас Бог строить по ним мир, это жалкие людские умопостроения - на них ничего не устоит.

На лице Осоргина появилось выражение недоумения. Леонид Михайлович был человеком хоть и приземлённым, но разумным, и прекрасно понимал, что подобные разговоры могут вести только праздные болтуны. Глаза же Дибича от нескольких глотков недурного коньяка или от слов Нальянова - потеплели.

- Я правильно понял? - рассмеялся он. - Вы утверждаете примат божественной морали? - Нальянов вежливо кивнул. - Это прелестно-с. Но доказуемо ли?

- Человеку с умом? Нет, Андрей Данилович, как ни парадоксально, человеку с умом невозможно доказать ничего, в чём он сам не хотел бы убедиться. - Нальянов глотнул коньяк, глаза его померкли. - Но знаете, я невысоко ценю ум, однако преклоняюсь перед высотой духа. Ничтожество духа низвергнет в бездну и великий ум. Наше время не знает этого различия - и вот результат: на улицу выходят люди кривой морали, ничтожного ума, а порой и вовсе душевнобольные, возят в вагонах взрывчатку и метают бомбы в людей, общество же, заразившееся кривизной мышления, аплодирует.

- Простите, Юлиан Витольдович,- вмешался в разговор шокированный Осоргин, - как же можно так говорить? Люди жизнью жертвуют. Как кривой морали? И разве идеалы интеллигенции не говорят о высоте её устремлений? Вам не по душе эти высокие идеалы?

"Лучше помалкивать и казаться дураком, чем открыть рот и окончательно развеять все сомнения", - пронеслось в голове у Дибича, но он промолчал, отвернувшись. Он всегда стыдился родственника - его неприятного, худого, плохо выбритого лица, дурного запаха изо рта, потёртых обшлагов сюртука, стыдился и его примитивных суждений. Сколько Дибич помнил Леонида Осоргина, тот никогда не произнёс ничего умного.

Нальянов поднял на Осоргина царственные глаза. Тихо вздохнул. Он видел такие лица в университетские времена в Питере. Перед ним был вечный студент-радикал, правда, готовый в любую минуту стать защитником самодержавия и провокатором, - надо было лишь хорошо заплатить. Нальянов даже молниеносно прикинул сумму, которую надо было предложить, предел мечтаний Осоргина, и уверенно остановился на трёхстах рублях в месяц.

-- Мне? Не по душе? - Нальянов тихо и надменно удивился. - Мне, господин Осоргин, по душе ночи, когда над морем в прозрачном небе теплятся несколько божественных звёзд, таких дивных, что хочется стать на колени.

Осоргин ничего не ответил, ибо понял, что имеет дело с откровенным мерзавцем, чуждым всего, что волнует лучших людей России. Этот человек - своими величавыми глазами, набриолинненым пробором, дороговизной костюма, белоснежными манжетами с бриллиантовыми запонками и холеной белизной рук, согревавших коньячный бокал, стал ему отвратителен. Осоргин поднялся и поспешил распрощаться с Нальяновым и Дибичем, и возненавидел обоих ещё больше, заметив, как оба, поспешно кивнув ему на прощание, тотчас забыли о нём.

-- Мне хотелось бы уточнить одну вещь, Юлиан Витольдович,- задумчиво начал Дибич, теперь расслабившись и улыбнувшись собеседнику.

-- Если вы хотели спросить, как я понял, что вы не спали две ночи, - опустив взгляд на дно коньячного бокала, проговорил Нальянов, - то ответа не дождётесь.

Дибич заметил, что губы Нальянова изогнулись в тонкую улыбку. Сам Андрей Данилович, именно об этом желавший узнать, рассмеялся.

-- А почему? Считаете, интрижка? - Он хитро прищурил левый глаз.

-- Нет, - протянул, покачав головой, Нальянов, на мгновение подняв на Дибича тяжёлые глаза. Теперь он не улыбался, - вы были несчастны. Только повторяю, не спрашивайте, как я это понял. Тут мы выходим за границы логического мышления. - Нальянов кивнул головой в сторону двери, - а кто этот человек? Родственник?

Дибич скривил губы и брезгливо кивнул. Нальянов больше ничего не спросил, и Дибич был благодарен ему за отсутствие любопытства, но сам с любопытством продолжил их прерванную Осоргиным беседу.

-- Вы удивили меня. Мораль...- Дибич усмехнулся, чуть откинувшись в кресле. - Я-то полагал, что низшие не возвышаются до морали, а высшие до неё не снисходят.

-- Ну, что вы, - серьёзно, хоть и со странной интонацией ответил Нальянов. - Верно скорее другое: морализирующие праведники скучны, а морализирующие подлецы страшны, и потому нам мораль лучше не обсуждать. К тому же, - одёрнул себя Нальянов, вынимая из кармана жилета часы, украшенные бриллиантовой россыпью с инициалами Ю.Н на крышке, - уже поздно, вы устали, Андрей Данилович, пойдёмте в купе.

Дибич снова бросил быстрый взгляд на Нальянова. Как он угадал? Ведь именно в это мгновение его неожиданно связала сонливая вязкость коньячных паров. Нальянов тем временем поднялся и расплатился. Они без помех миновали коридор.

В купе веки Дибича отяжелели, едва он опустился на бархат подушек, и последнее, что он помнил, был жёлтый свет фонаря за окном да польская ругань станционных смотрителей.

Дибич проспал почти десять часов: сказались предшествующая нервотрёпка и бессонница. На рассвете, когда они уже подъезжали к Гатчине, он проснулся, припомнил вчерашний разговор с Нальяновым и сцену в коридоре и понял, что не хочет, чтобы этот человек потерялся для него. В нём было что-то удивительное, Андрей Данилович не сказал бы "привлекательное", скорее завораживающее, околдовывающее. Они вращались в одних кругах, что помешает им сойтись? Дибич отдавал себе отчёт, что сын одного из высших чинов тайной полиции, по всей вероятности, может быть связан либо со шпионажем, либо с политическим сыском, но это его не волновало. Его не занимали ни политика, ни служба. При этом Дибич почти забыл Елену Климентьеву. Унижение, пережитое третьего дня, почему-то потускнело и почти стёрлось в памяти.

Во время раннего завтрака они выяснили, что у них мало общего во вкусах. Дибич любил женщин. А также поэзию, севрюжину под хреном, ликёр "Бенедиктин", романы Бальзака, братьев Гонкуров и Золя. Не любил глупцов, Москву и шампанское. Нальянов же не любил женщин, вороний грай, детский плач и крохотных собачонок. Терпеть не мог сырую грязь трущоб, ненавидел конюхов и аромат роз. Обожал запах первого снега и свежескошенного сена, готические замки Прованса и коньяк "Наполеон". Читал Гомера и Шекспира.

-- А поэзию вы, Юлиан Витольдович, любите? - Дибич кивнул на томик Марино, лежавший на столе.

Нальянов, казалось, изумился. Глаза его заискрились.

-- Это не мой, помилуйте. Я вошёл в купе, а он тут валялся. Забыл кто-то. Я уже в том возрасте, когда любят не поэзию, а стихи, и даже строчки из них. Ведь от поэта в веках часто остаётся одно-единственное стихотворение, - усмехнулся он. - Жаль, неизвестно заранее, какое именно, а то бы можно было не писать всех остальных.

Поезд прибыл на Варшавский вокзал, в тамбуре мелькнул слуга Нальянова с чемоданом, Дибич вышел в коридор и вздрогнул - в предрассветной темноте под фонарём стоял Юлиан Нальянов. Но он никак не мог опередить его, двери вагона первого класса были ещё закрыты, а Нальянов оставался в купе. Тут дипломат понял, что ошибся: проводник открыл двери, Нальянов появился в тамбуре позади него, кивнул ему на прощание, сошёл со ступеней и остановился перед встречавшим его двойником.