Нальянов улыбнулся.
- Дипломатия как таковая есть умение творить подлейшие дела милейшим образом, а вот привычка постоянно обходить острые углы часто оборачивается хождением по кругу. Но я тоже стараюсь быть разумным, - проронил он, - однако в итоге глупостью зову мнение, противоречащее тому, что думаю на этот счёт сам, а самоочевидной истиной - то, что очевидно для меня и ни для кого больше.
- И вы тоже считаете меня подлецом? - в глубине тёмных глаз Дибича неожиданно блеснула молния.
Однако Нальянов не поднял перчатку.
- Я вспомнил об этом потому, что слышал то же самое по своему адресу, - сдержанно проговорил он. - Но я стараюсь избегать двойственных суждений, стремлюсь согласовывать намерения и поступки, не имею цели и очень часто плюю на холодную логику. Я вовсе не дипломат и не боюсь острых углов. Но что удивительно, - он вздохнул, - тоже именуюсь подлецом.
Дибич выпрямился и слегка наклонился к собеседнику.
- Мне бы хотелось быть правильно понятым, господин Нальянов. Наименование "подлец", слышанное вами по моему адресу, ни в коей мере не является верным. Я удостаиваюсь его от глупцов, чьи представления о должном весьма кривы, но не знаю, поймёте ли вы меня?
- Да, - успокоил его собеседник.
И, взглянув в болотную тину глаз Нальянова, Дибич убедился, что его и в самом деле понимают: без осуждения и неприязни, но и без одобрения. Просто - понимают и всё.
- Но я, - тут Нальянов странно передёрнулся, - посетовать на непонимание не могу и подлецом именуюсь, похоже, вполне заслуженно.
После этих знаменательных слов Нальянов предложил Дибичу ложиться: третья бессонная ночь пагубно скажется на его здоровье. Тот же в ответ пригласил собеседника выпить коньяку в вагоне-ресторане - он и вправду устал, но спать не хотелось, винные же пары всегда усыпляли. Нальянов любезно кивнул и поднялся.
Тут где-то в коридоре что-то хлопнуло, послышался топот ног и крики. Дибич в панике отпрянул в глубину купе, а Нальянов распахнул дверь и вылетел в коридор. Андрей Данилович с испугом заметил, что в руке его попутчика появился гассеровский револьвер, и ощутил, как вспотели виски. Тем временем прямо на Нальянова налетел какой-то тощий человек с аккуратно выстриженными тёмными висками и франтоватыми усиками, он пытался разминуться с ним, но Нальянов, заметив бегущих сзади полицейского и ещё одного штатского в полосатой жилетке, схватил тощего и резко прижал к стене. Полицейский и его товарищ быстро подоспели, надев на пойманного наручники и бормоча слова благодарности.
- Где-то я его видел, - обронил тем временем Юлиан Витольдович, чуть склонив голову и разглядывая пойманного, всё ещё пытавшегося вырваться. - Вор, что ли? - спросил Нальянов полицейского. Его голос, начальственный, властный, гулко отдавался в открытом купе и коридоре.
Дибич осторожно выглянул в дверной проём и стал прислушиваться к разговору, одновременно разглядывая схваченного полицией. Тот был бледен и тяжело дышал. Из дальнего купе вышел тот самый генерал с пышными бакенбардами, которого дипломат видел при входе в вагон, и тяжело ступая, приблизился к ним.
- Никак нет, не вор, ваше превосходительство, - ответил полицейский Нальянову, нутром почуяв, что говорит с кем-то из власть имеющих, да и с кем ещё могла свести судьба в вагоне первого класса?
- Проверяли багаж, а он спираль Румкорфа вёз в полированном ящике и гальваническую батарею под лавкой, - пояснил штатский. - Но мало ли кому что надо, но уж больно волновался, а тут и вовсе бежать кинулся, нервы, знать, не выдержали.
- Да это же Коломин, - изумился вдруг Нальянов. - Когда я его последний раз видел, он блондином был в засаленном пиджачишке, толкался в меблирашках, носил прокламации из типографии. То-то я его не узнал сразу. Это паричок-с у вас или подкрасились? И давно ли ездите первым классом, Михаил Яковлевич? - Дибич понял, что Нальянов просто глумится, а вовсе не пытается ничего вызнать у схваченного.
Штатский тихо заговорил с Нальяновым о личности задержанного, который по документам числился Владимиром Сухановым. Нальянов категорично покачал головой, назвал паспорт липой и уверенно сказал, что это член так называемого исполнительного комитета "Земли и воли" Михаил Коломин. После чего сам назвался, отчего у штатского и полицейского округлились глаза, и они тут же поклонились.
-В Петербурге штаб-квартирой группы служит квартира отставного артиллериста Люстига, - указал Нальянов, заставив вздрогнуть арестованного. Дибич не заметил, как из рук Нальянова невесть куда исчез револьвер.
Генерал, слушавший молча, теперь спросил, что делать с багажом этого взрывателя? Штатский сказал, что сейчас всё уберут.
Коломина увели. Дибич, уже успокоившийся, вдруг снова напрягся. Нальянов? Где он слышал эту фамилию? Почему эти двое так удивились и сразу расшаркались? Отец что-то говорил... Витольд Нальянов. Кажется, тайный советник? Где? Третье отделение? А это, значит, сынок?
-- Ваш отец... - осторожно обронил он и дипломатично умолк на полуслове.
- ...возглавляет уголовное ведомство в Третьем Отделении. - Глаза Нальянова скрылись за выпуклыми мраморными веками. - Однако мы собирались в ресторан.
Дибич удивился неизменности намерений сынка тайного советника, про себя подумав, что у этого человека нет нервов. Впрочем, может, опасности и не было?
- А что за спираль он вёз? - осторожно поинтересовался Дибич, проходя за Нальяновым по вагонным коридорам.
Нальянов, не задумываясь, откликнулся:
- Спираль Румкорфа - это новейшее изобретение для взрывов золотоносных шахт. Ну а зачем оно этим - сами догадайтесь. Сложнее всего там глицериновый запал, элемент Грене, - дополнил он педантично, - боеголовка заряда. Не сработает - пиши пропало.
- Но зачем он бросился бежать? Оно могло взорваться?
Нальянов пожал плечами.
-Нет, просто нервы не выдержали. Жизнь заговорщика чрезвычайно нервирует и отупляет. Это жизнь затравленного волка, над всем господствует сознание, что каждую секунду надо быть готовым погибнуть. Единственная возможность выжить при таком сознании - это не думать о множестве вещей, о которых, однако, нужно думать, если хочешь остаться человеком. Привязанность к кому-нибудь - истинное несчастье. Изучение чего-либо немыслимо. План действий мало-мальски сложный не смеет прийти даже в голову. Всех поголовно нужно обманывать, от всех скрываться, во всяком подозревать врага. При такой противоестественной жизни люди тупеют, нервы истончаются, беспрерывная возня со шпионами, фальшивыми паспортами, конспиративными квартирами, динамитами, засадами, мечтами об убийствах и бегствами - фатальна для ума, души и нервов. Прошу вас.
Он открыл дверь вагона-ресторана и галантно пропустил туда несколько ошарашенного этими пояснениями Дибича.
...Проклятие. Этого только не хватало. Дибич поморщился. Вагон-ресторан был полон, свободными оставались лишь два места у стойки. Но рядом за столом уже сидел человек, выражение и цвет лица которого безошибочно указывали на язву желудка. Он работал в Канцелярии Управления градоначальника Санкт-Петербурга, отличался нередкой в России склонностью к доносам, был подловат, завистлив и скареден, имел оболтуса-брата и был помолвлен. Звали его Леонидом Осоргиным. И Дибич вовсе не проявил тут никакой прозорливости: Осоргин был, что называется, его "бедным родственником", кузеном.
Деваться было некуда, дипломат сухо кивнул Осоргину, тот привстал, приветствуя его, потом, окинув быстрым взглядом дорогой сюртук и галстук с бриллиантовой булавкой его спутника, и, узнав от Дибича, что перед ним господин Юлиан Нальянов, поспешно поклонился. Дибичу же меньше всего хотелось выслушивать глупейшие рассуждения Осоргина, дурацкие вопросы о здравии домашних и досужие сплетни, и он снова обратился к Нальянову, игнорируя присутствие родственника, вернувшись к разговору в купе.
