Сегодня было пятое апреля. Дибич из-за чёртовой хандры просто разминулся с последними новостями, не читая в эти дни газет. По его телу прошла отвратительная волна тошнотворной слабости. Потомственный дипломат, он ненавидел кровь. А между тем после убийства в прошлом году шефа жандармов Мезенцева, в феврале был убит князь Кропоткин, вскоре за тем - полицейский агент Рейнштейн в Москве и, наконец, тринадцатого марта жертвой злоумышленников едва не пал сам Александр Дрентельн, нынешний шеф жандармов, ехавший в карете в комитет министров. У Лебяжьего канала с ним поравнялся всадник, выстрелил, потом пронёсся по Шпалерной и скрылся, однако был пойман и оказался поляком Мирским. И вот - новое покушение... Государь-император.

- Вам полегчало, Андрей Данилович?

Дибич поднял голову и встретился глазами с незнакомцем. Он не растерялся и не удивился, но ответил не сразу. Ему вдруг показалось, что он ждал чего-то неожиданного, необычного, причём - как раз от этого человека.

- Вы меня знаете? - вежливо осведомился он.

- Мы никогда не встречались, - покачал головой незнакомец, чуть заметно улыбнувшись.

Дибич не спросил, откуда тогда собеседник знает его имя, но задумался. Попутчик появился в купе первым и не мог видеть меток на его багаже, но и там были только инициалы - "А.Д." Впрочем, он мог слышать о нём стороной...

- Я велел слуге купить билет, оставался час до отхода поезда, был только первый класс, одно место в этом купе, другое было забронировано Андреем Даниловичем Дибичем, - вяло пояснил попутчик своё всеведение. - Так ваша голова прошла? Не спать две ночи подряд - тяжело.

Дибич нервно улыбнулся.

- Честь имею представиться, - поклонился прозорливец, - Юлиан Витольдович Нальянов.

Дибич не спросил, как господин Нальянов узнал, что он не спал две ночи. Это не билеты, от кассира такого не узнаешь, но раз уж угадал, не хотелось давать этому Юлиану Витольдовичу повод ещё раз казаться провидцем. Неожиданно Дибич понял, что голова и вправду прошла, взгляд его просветлел.

- Благодарю вас, Юлиан Витольдович, мне полегчало. - Он сложил газету и кивнул на передовицу, - вы читали?

Нальянов утвердительно склонил голову. Читал-с.

-- Господи, дворянин, - поморщился Дибич. - Когда этим занимается чернь, понятно, но дворянин... поднять руку... Как можно-то?

-- Революционеры - не чернь и не аристократия, - снисходительно пояснил Нальянов, - это прослойка неудачников и банкротов всех классов и профессий: разорившиеся помещики и обанкротившиеся купчики, неудавшиеся адвокаты и пойманные на взятке помощники присяжных поверенных, прогоревшие лавочники и спившиеся рабочие, в общем, недоноски и отбросы всех мастей. Этот, - он снова кивнул в направлении газеты, - смог только сдать экзамен на преподавателя уездного училища. Через тридцать лет службы он мог бы стать "его превосходительством", но он и ему подобные не хотят ждать тридцать лет, они хотят всего и сразу, а сделать из коллежского секретаря премьер-министра может только революция.

-- Но не все же там карьеристы, - в тоне Дибича, хоть он и возражал своему спутнику, не было отторжения, ибо по сути он был согласен со сказанным.

-- Не все, - согласился Нальянов, - есть и прекраснодушные глупцы-идеалисты и особенно идеалистки, начитавшиеся Чернышевского, есть и буржуа, боящиеся прослыть недостаточно либеральными. Это тот редкий случай, когда жажда свободы делает человека рабом.

-- Да, но ведь есть же и подлинные либералы, - Дибич улыбнулся, снова явно подыгрывая собеседнику.

Нальянов высокомерно усмехнулся.

-- Да, либералы-земцы давали по подписным листам деньги для "Народной воли". Правда, либеральные круги против покушений на царя, но они сочувствуют террору против государственных сановников. Вспоминаю разговор на эту тему с одним повешенным, - изуверски усмехнулся он, - тот рассказал, как получил от одного либерала для организации десять тысяч рублей. Тот жил в Европейской гостинице, и будущий висельник к нему пошёл с Иванчиным-Писаревым. Этот земец говорил, что, по его мнению, покушения на царя мешают необходимым политическим реформам, в то время как убийство министров может заставить высшие сферы направить царя по нужному руслу.

-- Так и сказал?

-- Да, - мрачно кивнул Нальянов, и лицо его потемнело. - Вообще же либерализм в России - это больные нервы и привычное своекорыстие лжи. За фразу "Я верю в русский народ!" всегда наградят аплодисментами, а кто же не любит аплодисментов? А на деле нам ведь всем совершенно наплевать на народ. Били бы за любовь к народу по морде, не было бы этих скоморохов вовсе. А в итоге человек порой так изолжётся, что и сам верит в свою искренность. Россия - страна мечты и молитвы, но последняя Богу в уши идёт, а Господь дурь людскую прощает. А вот мечты опасны, они могут разгорячить воображение интеллигенции, цель которой одна: свергнуть правительство, чтобы самой сесть на его место. Но эти глупцы не умеют управлять и со всеми своими теориями и утопиями будут уничтожены при первом же удар по новой власти. И тогда из подполья вылезет преступная мразь, жаждущие погибели и разложения России. Мечты опасны. Очень опасны.

-- Но ведь иные на эшафот идут, помилуйте, вон как этот... как его... - Дибич заглянул в газету, - Соловьёв.

-- Если некто ежеминутно готов умереть, - рассудительно и уже серьёзно заметил Нальянов, - если не лжёт, конечно, как сивый мерин, а это часто случается, - уточнил он, чуть наклонив голову к собеседнику и блеснув глазами, - то для него интересы народа, за которые он умирает, никакой ценности иметь не могут. Смертнику всё безразлично: и народ, и честь, и совесть, уверяю вас, - он пренебрежительно махнул рукой, потом продолжил, - это потусторонние люди с искажёнными мозгами, в которых - окаменелая затверженность недоказуемых постулатов. Это то, что в старину называлось ересью, проще говоря, помрачением ума большой, подавляющей мозг дурью. Сами подумайте, Андрей Данилович: наша интеллигенция, фанатично стремясь к самопожертвованию, столь же фанатично исповедует материализм, отрицающий всякое самопожертвование. Я не устаю умиляться помрачённости этих голов.

Нальянов по-прежнему напоминал Дибичу Ставрогина, но теперь он не находил в этом человеке внутреннего сходства с книжным героем. При явной силе воле и внутренней жестокости, Юлиан Витольдович взглядом придерживался явно противоположных. При этом Дибич, тонко разграничивающий градации лжи, не заметил в Нальянове неискренности или игры на публику.

-- Мне кажется, вы всё же излишне категоричны, - улыбнулся дипломат.

-- Разве? - пожал плечами Нальянов и сменил тему. - А вы при посольстве?

Дибич кивнул: его отца, известного дипломата, хорошо знали в высших правительственных кругах.

Нальянов опустил глаза и потёр виски бледными пальцами.

- Я хотел бы спросить. Фамилию "Дибич" я слышал и раньше, и это не было упоминанием о вашем отце. По вашему адресу в Париже и в Питере несколько раз роняли слово "подлец". - Он склонил голову к собеседнику и невозмутимо поинтересовался. - За что?

В ответ на вызывающий вопрос своего собеседника Дибич смерил Нальянова твёрдым взглядом. Нальянов ему понравился - даже этим прямым и дерзким вопросом. Он улыбнулся. Восхищение... Что это, как не вежливая форма признания чьего-либо сходства с нами? Дибич тоже, несмотря на дипломатичность, любил прямые вопросы. Он не затруднился.

- А этом мире двоятся слова и мысли, намерения и поступки, и только холодная логика оставляет нам шанс не запутаться. Я дипломат и стараюсь обходить острые углы, но я разумен, я ставлю цель и достигаю её. Почему в моих действиях видят что-то ещё - мне неведомо.

За окнами убаюкивающе поплыли фонари вокзала. Поезд тронулся. Нальянов, казалось, оценил мертвяще-честный самоанализ Дибича, смотрел внимательно и отстранённо. Стройный и худощавый, Дибич казался выше своего роста и старше своих тридцати лет, и был, бесспорно, привлекателен исходящим от него ледяным обаянием бесстрастного ума.