Дибич мрачно слушал. В душе его по-прежнему шевелилась гадюка. Стоило появиться Нальянову, Елена переставала его замечать. Он был пустым местом. Но что нужно было ему самому от этой медноволосой красавицы? Не более чем ночь любви. Впрочем, не любви, нет. Просто ночь и ничего больше. Гадюка подняла голову и зашипела. Всё, что требовалось, это записка от Нальянова, приглашающая её на свидание в дом. Почерка Нальянова Елена не знает, значит, ничего и не заподозрит. Ночью все кошки серы и отличить его в Жёлтой спальне от Нальянова ей будет затруднительно.
Ну, а если не придёт? Ну, значит, не придёт. Что ж поделаешь. Девиз Чичикова: "Зацепил - поволок, сорвалось - не спрашивай..." Отчего же не попробовать-то? Нальянову девица безразлична, а раз так... Дибич медленно побрёл вдоль реки, предаваясь этим размышлениям. Он почти ничем не рисковал - не увлекал насилием, не угрожал и не шантажировал. Если девица придёт - винить ей будет некого.
На миг ему стало тоскливо, точнее - навалилось какое-то тяжёлое ощущение чего-то непоправимого, точно он был при смерти, но всё быстро исчезло, точно схлынуло случайным недомоганием, напугавшим, но оказавшимся пустяком. Он оглянулся, снова посмотрел на Елену. Ни одно произведение искусства не оставляло в его душе столь же продолжительного и неизгладимого впечатления. Это тонкое, как стебли лилий, тело, склонённая шея и выпуклый лоб, полные скорби уста, худые, восковые, прозрачные, как облатка, руки, эти красноватые, как медь и как мёд, как бы отделённые друг от друга благоговейным терпением кисти, волосы...
Тут к нему присоединился Юлиан и, к немалому удивлению Дибича, кусая губы и не глядя ему в глаза, неожиданно проронил, что у него нет никаких интересов... в отношении мадемуазель Климентьевой.
-- А разве они есть у меня? - холодно осведомился Дибич, почувствовав, как в сердце закипает злость, снова сворачиваясь змеиными кольцами. Он волновался в присутствии этой девицы, но полагал, что это незаметно. То, что Нальянов, казалось, понимает его волнение, злило.
-- Предосторожности смешны в любовных делах, дорогой Андрей Данилович, - проронил в ответ Нальянов, - достаточно подметить позу или взгляд, чтобы понять слишком многое. Я безошибочно угадываю произнесённое шёпотом слово, замечаю слабую улыбку, блеск глаз, умею с искусством карманного вора постичь непостигаемое, уловить отрывок разговора, подметить томность, дрожь, нервное движение руки. Вы влюблены в эту рыжую женщину.
Дибич попросил его оставить эту тему и выразил восхищение искусством Юлиана Витольдовича.
-- А вы - просто виртуоз. Когда вы играли, я вспомнил Караваджо - помните его лютниста?
-- Он слащав, - насмешливо проронил Нальянов.
-- Ваши руки похожи, а лицом вы напомнили мне коронованного Наполеона кисти Давида.
-- У него тяжёлая челюсть, - пренебрежительно поморщился Нальянов.
Дибич покачал головой.
Они медленно брели вдоль аллеи, несколько минут принуждённо обсуждали посторонние вопросы, стараясь не смотреть друг на друга, потом свернули с Сиреневой дорожки, совсем уединившись от шума пикника. Здесь Нальянов после долгой паузы вдруг посмотрел прямо в глаза Дибичу и резко заметил:
-- Я сказал вам, что мадемуазель Климентьева меня не интересует, - Дибич изумился странному тону Нальянова, озлобленному и резкому. По мнению Андрея Даниловича, тот играл в благородство, но переигрывал, ибо добровольное самоустранение Юлиана унижало достоинство Дибича. Но он не успел рассердиться, как Нальянов продолжил, - только глупости-то, Бога ради, не делайте. Ведь, как ни парадоксально, но проще всего создаются именно сложности.
Дибич промолчал, ничего не поняв. Точнее, он растерялся, вспомнив, как безошибочно ещё при первой встрече в поезде Нальянов угадывал нюансы его душевного равновесия. Что он имел в виду сейчас? Не прочёл ли он его мысли? Дибич усмехнулся было, но потом снова задумался. Вздор всё это. Они медленно вернулись на поляну. Подуло ветром, начало смеркаться.
Глава 13. Дурная ночь.
Чем сильнее страсть,
тем печальней её конец.
У. Шекспир
Мысли Дибича при новом взгляде на Климентьеву вернулись в прежнее русло. Чем он, собственно рисковал? Ничем. Подсунуть ей записку от имени Нальянова труда не составит: народу вокруг полно, вон шляпка Елены, лежит без присмотра, что стоит засунуть записку за ободок?
Он ненадолго отлучился под предлогом, что решил надеть тёплый свитер, и в доме Нальянова внимательно просчитал количество шагов от чёрного хода до своей спальни на втором этаже. Удачным было и то, что с бокового входа наверх вела лестница, на которой было весьма трудно кого-то встретить, на пути девицы никто не мог появиться.
Потом он быстро набросал по-французски: "Celui qui ne peut pas dire а vous sur l'amour а tout, est prеt cette nuit Ю ouvrir а vous le secret du coeur. Se levez dans l'entrеe de service sous le saule pour le premier еtage aprеs la semi-nuit. Nous serons un. J.N"
В доме Ростоцкого чёрного хода не было, но Дибич счёл нужным приписать, что девица должна пройти под ветвями ивы - это подлинно покажет ей, о каком доме идёт речь и кто автор записки. Андрей Данилович надел свитер, спрятал записку в карман и устремился обратно в Сильвию.
Под деревьями никого не было, кроме Ростоцкого и Левашова с Гейзенбергом, которые что-то все-таки поймали и возились с уловом, остальные играли в мяч на поляне, и оттуда-то и дело доносились смех и крики. Между тем Нальянов продолжал демонстрировать свои низменные вкусы, однако теперь оказывал нежданное предпочтение Мари Тузиковой. Слишком грузная для игры в мяч, девица сидела в одиночестве на парковой скамье под цветущим каштаном, когда Юлиан, усевшись рядом, занял её каким-то смешным разговором. До Дибича долетали только отдельные слова, но, подойдя чуть ближе, он услышал, что девица со смехом возражает Нальянову.
-- Никакой он не француз, Арефьев просто преподаватель французского языка в гимназии.
-- А сами вы, Мари, хотели бы побывать в Париже? - голос Нальянова, мурлыкавшего что-то на ухо девицы, звучал сладострастно, почти медово.
-- Кто же не хочет-то? А вы там были?
-- Да, я часто бываю там по делам. Paris - le meilleur des villes, la ville du rЙve et l'amour
Дибича не интересовала эта пустая болтовня, но он по-настоящему удивился, что Нальянов готов заигрывать со столь низкопробными женщинами, почему-то ему казалось, что у Юлиана должен быть изысканный и тонкий вкус. Впрочем, задавался он этими вопросами недолго, озабоченный совсем другим: шляпка Елены по-прежнему лежала на скамье, и Дибич осторожно приблизившись, присел рядом и осторожно засунул записку за внутренний ободок шляпки. Потом поднялся и вышел на поляну.
Вскоре к нему присоединился Нальянов: он отчего-то был мрачен и насуплен, глаза метали искры, а губы кривились. Удивительно, но даже такая мимика его не портила: это лицо было красиво и в жестокости. Но это выражение странно не вязалось с только что слышимой Дибичем болтовнёй с Тузиковой, и Дибич даже испугался. Юлиан несколько минут молча озирал поляну и играющих, потом медленно пошёл прочь.
Дибич и Ростоцкий с двух сторон почти одновременно окликнули его, и Нальянов обернулся.
-- Вы уже домой, Юлиан Витольдович? - заискивающий тон старика Ростоцкого заставил Юлиана остановиться. - Вы же завтра будете?
Юлиан вежливо кивнул.
-- Да, Георгий Феоктистович, непременно, мне просто на почту надо.
-- В добрый час, Юлиан Витольдович.
Дибич, оставивший распоряжение Викентию пересылать ему всю почту в Павловск, догнал Нальянова на выходе из парка. Дипломат был уверен, что слова Юлиана про почту просто отговорка, но ему самому не резон было оставаться в Сильвии, и он поторопился уйти с Нальяновым. Если девица захочет прийти - она всё поймёт правильно.
