Все это Генрих пытался в немногих словах объяснить Лестко, стоя у широкого окна, к которому вело несколько ступенек. Говорил он очень просто, серьезно, и в его голосе звучала непоколебимая решимость.

Но тут в горницу вбежал преподобный Гумбальд; с трудом переводя дух, он сообщил об ужасном происшествии. Юдку уже отвели в ратушу, а рыцари, которые съехались со всей округи на завтрашнее вече, стоят во дворе и в великом волнении стучат мечами. Генрих, быстро овладев собой, приказал позвать престарелого воеводу Вшебора, а также распорядился, чтобы во всех костелах читали покаянные молитвы. Возмущенное духовенство стекалось в замок, но князь велел всем идти в костелы и остался наедине с Гумбальдом.

Голова у него шла кругом, он не мог понять, почему Юдка это сделала, но в то же время невольно восхищался ею. Что-то героическое чудилось ему в этом поступке. Генрих видел в нем выражение великой любви, естественного для человека стремления к счастью, и в душе чуть ли не одобрял совершенное Юдкой святотатство.

Вскоре тревога в замке и в городе улеглась, все погрузилось в сон. Кастелян Грот предусмотрительно удвоил стражу. Мрак окутал городские стены, вдали шумела Висла, в окно тянуло речной прохладой. Гумбальд сидел на табурете и тяжело дышал. Генрих, облокотившись на стол, смотрел в пространство. В горнице стало темно. После шума и беготни внезапно наступила торжественная тишина, как будто между Генрихом и Гумбальдом встал ангел.

— Любовь ее погубила, — сказал князь.

Маленькие черные глаза Гумбальда, едва заметные под припухшими веками, с любопытством уставились на бледное лицо князя, брови удивленно округлились, морщинистый лоб еще больше наморщился. Однако взгляд этих глаз был тревожен и печален; Гумбальд знал, что творится в сердце князя.

— Бедная душа! — молвил наконец Гумбальд и опять опустил голову.

А Генриху казалось, что это она, Юдифь, стала ангелом и вошла в горницу своей плавной походкой, переступая гибкими, как прутья орешника, ногами. Четкие пружинистые шаги громом отдались в ушах Генриха, будто удары металла по камню, — и он постиг всю безмерность ее любви. Он закрыл глаза, и перед ним возникли ее прекрасное тело и синие лучистые глаза, смотревшие на него так, как тогда, у ручья.

Генрих встал, перекрестился и предложил Гумбальду пойти в костел. Слова покаянных псалмов, как зловещие птицы, взлетали к темным сводам. Вокруг горели сотни восковых свечей, но их свет не мог озарить непроницаемый мрак, скопившийся под сводами дома господня. В костеле было много народу, все молились молча, слышалось только пенье монахов. Князь спокойно прошел через толпу и простерся ниц пред главным алтарем.

Когда он коснулся щекою холодного пола, что-то оборвалось у него внутри. Не в силах молиться, Генрих дал волю своим мыслям, и они понеслись беспорядочной гурьбой, как преследуемая загонщиками дичь.

Постепенно все эти голоса, запахи, ощущение холода смешались в его сознании; слова псалмов, дым кадил и мысль о преступлении, которое совершила любимая женщина, слились в единое гнетущее впечатление. Измученный недавней встряской организм покорился мерному, убаюкивающему ритму музыки; она словно подсказывала ему путь бегства от страшной действительности: заснуть. И Генрих — о ужас! — заснул в костеле.

Утро встало в одеждах из пурпура и золота. Князь с вечера заснул сразу, но спал плохо — глаза Юдки, эти огромные лучистые глаза, являлись ему во сне, он то и дело просыпался. На заре в опочивальню вошел Лестко — одеть князя. На его обрюзгшем лице застыло выражение усталости и страха. Лестко сказал, что Тэли хотел повидать князя, но потом побежал к ратуше. Генрих поспешно накинул плащ и отправился пешком в костел, где монахи бодрствовали всю ночь и с самой полуночи непрерывно шли богослужения.

В застекленных окнах костела — единственных во всем Сандомире — горели розовые лучи рассвета, и это ощутимое, радостное явление дня, казалось, отрицало самую возможность какого-либо горя. Генрих подумал, что такое же чувство, наверное, испытал Ясек из Подлясья, когда готовился пронзить князя восточным кинжалом, — не иначе как Ясеку дали колдовского зелья. Кто дал? А кто дал Генриху испить того дурманящего вина, которое вчера его усыпило под звуки церковного пения, а нынче наполнило душу ребяческой радостью, когда он увидел алтарь и розовый свет в окнах? Словно он был пьян, словно летел куда-то в пропасть, а меж тем он стоял неподвижно посреди костела в своем серебристом плаще и смотрел на освещенную утренним солнцем облатку в дарохранительнице, облатку, которую осквернила его любовница.

Когда пришло время идти на вече, Генрих собрал все свои силы — сейчас должен был начаться суд. И он решил во что бы то ни стало настоять на своем, спасти любимую женщину вопреки всем законам божеским и человеческим.

При появлении князя в низкой, темной рыцарской зале все, кто сидел на лавках, расставленных вдоль стен и на середине, почтительно поднялись. Солнечные лучи нагрели низкое помещение, от собравшихся в зале людей исходил резкий запах, ударивший в нос Генриху, запах человеческого пота и грязи. Незадолго до того Генрих приказал построить в глубине залы возвышение, к которому, будто к алтарю, вели ступени. Там стоял привезенный из Аравии трон слоновой кости, — полукруглая резная спинка и подлокотники были испещрены золотыми гвоздиками, на спинке сидела высеченная из камня птица, сложный узор, изображавший ветви и листья, покрывал боковые стенки. Справа от трона три рыцаря держали огромное княжеское знамя с белым орлом. Генрих поднялся на возвышение, и тогда на середину залы вышло духовенство: начались молитвы и песнопения. Генрих рассеянно прислушивался к словам молитв.

Он знал, что народу не по душе это западное новшество — трон. Прежде князь, как и его подданные, сидел на дубовой лавке, устланной овчинами. Стоя на возвышении, как на некоем алтаре, отделявшем его от простонародья, Генрих смотрел на собравшихся. Поднялся он по ступеням твердым шагом и теперь стоял, широко расставив ноги в белых сафьяновых сапогах, переводя быстрый взгляд с одного лица на другое. И, присматриваясь к дюжим крестьянам, священникам, рыцарям, он с удивлением почувствовал, что они ни в чем не уступают ему, все эти люди, которые здесь стоят с оружием в руках и глядят на него горящими глазами. Что же возвысило его над ними? Власть, данная богом.

И вот ныне женщина, которую он любил больше всего на свете, совершила преступление, хоть никому не причинившее зла, но страшное и непонятное. Все свидетельствует против нее, ей не на что надеяться, разве лишь на то, что судить ее будет ее любовник, которому она дороже жизни.

Наконец молитвы смолкли. Генрих уверенной походкой приблизился к резному трону и сел. Подошел слуга с серебряным тазиком, подал ему воду для омовения рук. Князь машинально выполнил этот обряд, а так как вода была освященная, то он перекрестился до и после омовения. Потом подошел другой слуга со свежесрезанной дубовой ветвью. Генрих взял ее в руку как знак своей судейской власти, которая столь же крепка, как могучий зеленый дуб. Потом все съехавшиеся в Сандомир паны подходили к князю по очереди, согласно своему сану и заслугам, и, с поклоном став на колени, лобызали ему руку, которую он им протягивал усталым, небрежным жестом. Это продолжалось немало времени. Генрих мог не спеша вглядеться в лицо каждого подходившего на поклон, припомнить, кто это, что известно о его прошлом, о его силе и влиянии.

Глядя на всех этих панов, старых и молодых, Генрих ощущал не только свою власть над ними, но также общность с ними, словно и он и они деревья, выросшие в одном лесу. И его охватило чувство ответственности за тех, кто доверил ему высшее право распоряжаться их судьбами.

Когда все снова уселись на лавки, он несколько минут помедлил, прежде чем дать знак голубым платком, который уже держал наготове в левой руке. Оглядывая суровые, морщинистые лица, он с тревогой думал, что люди эти почему-то вручили ему дубовую ветвь судьи и готовы исполнить то, что решит он, такой же человек, как они.