А в чем, собственно говоря, тут можно обвинить? – В компилятивности? Заимствовании? Эпигонстве? Эклектичности?..
Спросите, почему именно в этом? – Да очень просто: в этом кого хочешь можно обвинить, ибо никто из нас сам ничего не придумывает. Взять хотя бы самое простое – наш словарный запас. Да он весь от начала до конца заимствован, до единого словечка! А стоит нам придумать тут что-нибудь новенькое, как его тут же вычеркивают – сначала учитель, потом редактор, проходит это только у очень именитых или непобедимо-настырных – им иногда словечко-другое из самоизобретенных оставляют, подстраховываясь, однако, хитрым термином «неологизм» – так и быть, мол, пропускаем, но без ответственности: если обществу не понравится и не привьется-закрепится, уж не взыщите… Не будем уже говорить о сюжетах, которые сплошь бродячие, а при современной склонности к массовой коммуникабельности идет прямо-таки сплошная их «миграция» из произведения в произведение. Это ведь даже самых знаменитых творений не миновало. Вот вам классический пример, можно сказать, почти из нашего времени.
Было во МХАТе совещание по репертуару с привлечением известных драматургов, Станиславский им говорит: – Дайте современную пьесу. Они отвечают:
– Сюжетов нету!
– А вот чем вам не сюжет: молодой человек любил девушку, но на некоторое время уехал, а когда вернулся, узнал, что она любит другого.
– Ну, какой же это сюжет! – удивились драматурги.
А «Горе от ума»? – улыбнулся Станиславский.
Так что новизна, как видим, не в сюжете…
Вы у меня сейчас, конечно, потребуете ссылку: «где это написано? «, но я вам никаких ссылок давать не собираюсь ни тут, ни далее – я же в свою очередь не требую, чтобы вы мне безоговорочно верили. Как говорится, хотите – верьте, хотите – нет… И вообще слово «ссылка» вызывает у меня не лучшие ассоциации… Впрочем, я тут готов пойти на послабление и пообещать, перефразируя детский стишок: «… дайте только срок, будет вам и ссылка, будет и…» (согласитесь, какая же ссылка без срока?!). Вот изучу получше своего приемыша-бессмертника (дети – наше бессмертие, не правда ли?), и если докопаюсь до корней-истоков, то когда-нибудь и дам ссылки на все источники сразу. Думаю, что это вопрос времени, хотя кто его знает… Но это лично для меня все-таки не так и важно – в принципе был бы текст, а комментарии приложатся: как и во всем, тут тоже есть специалисты – они и источники отыщут, и туманности прояснят (если вконец все не запутают).
Впрочем, некое подобие первого комментария уже наметилось – один из моих друзей откопал где-то, как он выразился, «прототип поэмы «Чао», внедренной в текст нашего Жития. Правда, он отметил, что «Чао» значительно уступает прототипному сочинению в размахе – в нем, например, не семнадцать глав, а только семь, и 1206 строк вместо 3922-х, то есть, меньше чем в поэме-первооснове в 32 520 729 раза (мой доброхотный комментатор человек дотошный и любит абсолютную точность). Он также обнаружил, что и страниц они занимают соответственно 48,24 против 109-ти – непропорциональность листажа он объяснил большей убористостью печатного набора в сравнении с машинописью… Приведена им и еще одна цифра – практически непроверяемая: как он утверждает, читать поэму «Чао» в 13 раз легче, чем «ту»… Тут у нас с ним даже спор вышел – считать ли поэму «Чао» самостоятельным, оригинальным произведением или пародией на «ту»? Разительное сходство в форме и в содержании, а также серьезный тон обоих сочинений наводят на мысль, что перед нами не пародия, а нечто совершенно иное. Если предположить, что Харон (см. далее) просто вставил в свой роман чью-то чужую поэму, сократив ее для облегчения мук читающей публики, то это одно, а если он ее перелопатил на свой лад, чтобы понасмехаться над своим героем, то это уже совсем иное.
При здравом рассуждении мы утвердились в мысли, что это-таки не пародия, а парафраза, то есть, другой жанр. По поводу же объема мой приятель выразился так: «Это форма пересказа, что зовется парафраза, жаль не всякий пересказ можно втиснуть в пару фраз. – И добавил: – «Кому не под силу, может через поэмку и перескочить! И прошу учесть, что в первооснове она издана многотысячными тиражами – уже к миллиону подперла, а ведь ни один критик по сему поводу караула пока что не проорал! Причем, если «Чао» еще можно принять за шутку перефразника, то в «той» вся дичь преподносится на полном серьезе…».
От себя заметим, что и Отпетов и его двойник, воздвигнувший «ту» поэму, удивительно выпукло самовыражаются, выворачивая себя наизнанку со всех сторон.
«– Так что, дело хозяйское – хошь читай, хошь не читай!» – заключил мой приятель свой комментарий к поэме «Чао». Словом, – утер мне нос, перехватив комментаторскую инициативу. Конечно, в идеале мне хотелось бы самому расшифровать все многочисленные неясные места, но это уж как бог даст.
Тут ведь налицо уравнение с тремя иксами, потому что букву «Х» (ха) можно прочитать и как «X» (икс), а три имени, упомянутые в рукописи и в какой-то степени могущие претендовать на авторство, начинаются именно с этой буквы: Харон, Хиросим, Холомон…
Кто из них действительно автор? – я, например, склонен считать, что Харон, и не только потому, что он подписался под основной частью сочинения, но и потому, что он являет нам в ней совершенное единство стиля и последовательность не только в изложении содержания, но и в утверждении своей мировоззренческой концепции. Кроме того, Харон, действительно, и словесен и письмен, как о том свидетельствует отец Хиросим, который хотел, как сам признается, к нему примазаться, да усовестился. Роль же Холомона весьма туманна – либо он совершенно искренен в своем «Слове», либо сам и является автором всей рукописи в целом, использовавшим довольно-таки распространенный прием подставного авторства. Проверить это не представляется возможным, потому что ко мне-то все попало, как я уже сказал, подготовленным к печати, в виде машинописной рукописи, но в одном экземпляре. Ни следов правки, ни каких-либо пометок в ней нет – словом, зацепиться абсолютно не за что. О черновиках-беловиках уж и говорить нечего, у меня их, как вы сами понимаете, нет, и существуют ли они теперь вообще – неизвестно, как неизвестно, удастся ли их когда-нибудь кому-нибудь разыскать… Так что опасения, высказываемые во «вступлении от Хиросима» об исследовании черновиков, в данной ситуации уже совершенно беспочвенны. В конце концов для меня лично вопрос о первоначальном авторстве сводится сейчас скорее к выяснению совершенно иного момента – почему кто-то вместо того, чтобы попытаться издать это произведение самому, втравил в это дело меня? Если допустить, что автор Харон, то тут можно предположить, что он сделать этого просто не успел, иначе он не только понес бы свое детище в издательство, но и фанатично бы его «пробивал» – есть такой тип убежденных и исступленно верующих людей. А что Харон был именно таким, нам свидетельствует тот же Хиросим, который в свою очередь мог являться связующим звеном между Хароном и Холомоном, причем звеном чисто литературным, для чего-то придуманным, но если поверить, что он существовал в действительности, то его объяснение неудачи с изданием Жития можно, пожалуй, принять на веру, во всяком случае, звучит оно довольно правдоподобно. Общее же авторство самого Хиросима весьма сомнительно – в каждой строчке его предположительного вступления – «Нулевой тетради» – так и выпирает наивитет человека малообразованного и попросту грубого, режущего «в лоб» такие вещи, на опубликование которых, если их не оговорить (как это, например, сделано у нас), ни один трезво мыслящий сочинитель рассчитывать не мог. Сомнение в его авторстве возникает и при самом поверхностном анализе «Вступления от Холомона», названного им «Словом» – от Хиросима, как оттуда следует, никаких других рукописей или иных плодов труда творческого не осталось.
Главная же закавыка все-таки с Холомоном. Если он-то и есть автор, то за каким чертом сплавил рукопись мне? Он же сам говорит, что ничего в ней крамольного не усматривает… Издавал бы на здоровье. Но я что-то ничего не слыхал о попытках опубликования подобного произведения, хотя более-менее в курсе литературных дел и якшаюсь с сотрудниками издательств и толстых журналов, как, впрочем, и со многими рецензентами-консультантами, и знаю, что появление сколь-нибудь необычного сочинения, даже еще и не изданного, быстро становится модной литературной новостью, повсеместно смакуемой не столько истинными любителями словесности, сколько многочисленными окололитературными снобами и малочитающими обывателями «нового света».
