– Такого рода рецензии, наверное, с большой обидой воспринимали?
– Практически все рецензии на «Отпетова» были написаны, словно под копирку, по незыблемым канонам критики периода соцреализма. Но после Кондратовича я на рецензии внимания уже не обращал. Я знал им цену. И знал мнения других людей, например, Абрама Вулиса, одного из крупнейших специалистов по сатирическому роману, пробившего, кстати, в печать, через К.Симонова, «Мастера и Маргариту». Знал мнение братьев Стругацких, которые говорили, что такого масштаба и объема негодяя и подлеца нашего времени, как Отпетов, никто не создавал. И потом меня еще успокаивала некая аналогия с Булгаковым: к тому времени было известно о 297 ругательных рецензиях на его произведения. Но ведь Булгаков от этого не стал быть менее Булгаковым.
– Не безопасно было писать про Отпетова-Софоклова и Догмат-Директорию в советские времена: могли, как булгаковского Мастера, отправить куда подальше?
– Да, с точки зрения советской действительности это всё не шуточно. С «Советским фото» в то время сотрудничала художница Людмила Клодт, которая была главным художником газеты «Голос Родины» и журнала «Отчизна». Когда она прочитала мой роман, то сказала: «Я за тебя боюсь». Именно эту фразу мне говорила потом вторая жена Булгакова, Любовь Евгеньевна: «Я за вас боюсь. Они выкручивают, жмут» – и показывала руками, что со мной могут сделать… Я потом сам из «Огонька» ушел, потому что настоящий «Сталинград» там устроил, схватился с нашим главредом почти в рукопашную, взбунтовался против творимых им в редакции бесчинств.
– Каких конкретно?
– Для начала скажу, что биография Софронова – весьма грязная, во времена Сталина он был назначен секретарём Союза писателей, правой рукой возглавлявшего этот Союз Александра Фадеева, и участвовал в гонениях на многих творческих людей. «Благодаря» Софронову был составлен список театральных критиков, в который он включил всех, кто когда-то высказывался против него, препятствуя его продвижению как сценариста и драматурга на сцену. Скольких людей Софронов посадил, подписывая от имени секретариата Союза писателей согласие на арест очередного неугодного властям и ему лично писателя! Сосчитать это можно, лишь прошерстив архив НКВД. Наградой же Софронову послужили две Сталинские премии за пьесы и огромные тиражи его книг, никем не раскупаемых.
– А после смерти Сталина?
– После Фадеев от Софронова поспешил избавиться, предоставив ему в вотчину журнал «Огонёк». Сам же Фадеев, не выдержав угрызений совести, застрелился, оставив на прощание такие слова: «.. Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни…»
– Люди уходили, но Софронов оставался.
– «Огонек» оказался для него «кормушкой» не на одно десятилетие. Он печатал «своих» и себя. Его бесконечные публикации занимали порой в журнале 18 страниц из 32-х. И вот так получилось, что в 1975 году меня выбрали секретарем партбюро журнала. И ко мне пошли люди с жалобами: на хамство руководящей верхушки – заместителей главного, главного художника, на маленькие заработки, на ту «групповщину», из-за которой не могли печататься остальные. И я начал «копать». И нарыл, что два прихлебателя главреда и он сам, скрывая свои побочные заработки, регулярно недоплачивали партвзносы – это тогда считалось страшным грехом. У Софронова оказалось свыше 40 тысяч недоплаты, по тем меркам сумма неслыханная. Плюс наши журнальные дамы снабдили меня еще кое-каким компроматом. С жалобой на него я решил выходить на первого заместителя главы Комитета партийного контроля при ЦК КПСС Ивана Густова, связаться с ним можно было только по «вертушке» из кабинета главреда. Я воспользовался «разновременьем» – в ЦК начинали работать с 9.00, а в редакции раньше 11-ти никто не приходил, проник в кабинет главного, нашел в красном телефонном спецблокноте нужный номер и позвонил. Густов сказал, что не часто партсекретари сообщают о безобразиях, творимых руководителями их учреждений, и назначил встречу на следующий день. Накануне я подготовил всё необходимое – блокнот, листки с тезисами, шариковую ручку. Но когда собрался выходить из дома, вижу – на этом всем лежат карнавальные очки – с носом, усами и бровями – похожие на маски Аркадия Райкина. Спрашиваю жену: «Что это?» А она смеется: «У тебя же сегодня «Операция партайгеноссе Борман!» – в эти дни шел сериал про Штирлица, где он гримировался таким образом. Надо сказать, прежде чем я затеял эту битву, я спросил согласия жены – ведь это могло отразиться страшным образом на нашей последующей жизни. «Начинай!» – спокойно ответила она. И я начал.
– И как же закончилась эта война?
– По-булгаковски. Софронову вынесли строгий выговор, но без занесения в личное партийное дело, хотя вначале предлагалось туда его вписать. Я потом понял, тут сработала СИСТЕМА – откуда-то сверху пришло предложение: выговор дать без занесения, отдел пропаганды ЦК освободит его от руководства журналом, в сумме это будет достаточное наказание. И вот с этого места пошло по Булгакову – помните, как Коровьев предложил Иванушке крикнуть «караул»? Иванушка крикнул, а негодяй Фагот даже рта не разинул. Так и тут – Комитет свою часть дела сделал, а отдел пропаганды нет. И Софронов остался работать в «Огоньке». Но этот «строгач» был все-таки реальной победой, предельно возможной в рамках СИСТЕМЫ. Начальственное хамство прекратилось, литсотрудники и фоторепортеры стали больше зарабатывать – бесконечные публикации главного редактора прекратились, он даже не делал попыток их возобновить. До самого своего ухода на пенсию.
– Ваша жизнь полна встреч – с разными людьми и разными обстоятельствами. Наверное, весь этот опыт встреч и поворотов судьбы пригодился в понимании тонких литературных булгаковских ходов, сюжетных линий, всей его жизни? И, быть может, весь ваш предшествующий жизненный опыт не случайно привел Вас именно к этому писателю?..
– Может быть. Ничего не бывает случайным. Знаете, во времена Сталина, когда нельзя было фотографировать на улице – людей с фотоаппаратами считали шпионами – я жил в Москве на ул. Воровского (теперь – Поварская ул.), напротив дома третьей жены Булгакова, Елены Сергеевны Шиловской. В этот дом он ходил в гости, из этого дома он ее и увел. В то время я и не знал, что есть какой-то Булгаков. Я просто снял этот дом напротив, не выходя на улицу, из своего окна. А теперь это фотография историческая. Она вошла в одну из моих булгаковских книг. А что касается встреч, ситуаций. чем этот опыт больше, тем легче, наверное, понять какое-то серьезное и глубокое явление нашей жизни. Но никогда не знаешь, какие жизненные дороги куда тебя приведут.
– Во всяком случае начали-то Вы издалека – с аэрофоторазведки.
– Да, на излете Второй Мировой наш последний призывной возраст из учебного батальона ВВС Северного флота, куда я сначала попал, был направлен в военно-морское авиационное училище в город Молотов (Пермь). Там готовили самых разных, нужных в авиации людей, и аэрофоторазведчиков в том числе. Потом был Дальний Восток, авиация Тихоокеанского флота. Наш 117-й Отдельный морской дальнеразведывательный авиационный полк высаживал десанты в Порт-Артуре, в Порту Дальнем, в корейских портах, кое-где в Китае. Конкретно я занимался воздушными съемками, летал на оперативные задания. В хвосте гидросамолета оборудовал фотолабораторию, там же проявлял пленку, печатал снимки, писал данные по дешифровке, потом обработанное фото в специальном вымпеле сбрасывал на базу. Научился это делать в рекордные сроки – за 31 минуту. Мне за этот рекорд даже премию давали. Снимали не только днем, но и ночью. Для съемки в темноте сбрасывали «фотобомбы»: в них было по 35 кг магния, вспышка по яркости получалась в два миллиона свечей.
– А что было после войны, после Дальнего Востока?
– Пошел. в 8-й класс. В 41-м, перед войной, я закончил 7 классов. Вернувшись через 10 лет, в свои двадцать пять, снова записался в школу – в рабочую, при издательстве «Правда», так как стал параллельно работать фотолаборантом в правдинском «Огоньке». Когда школу закончил, хотел идти на факультет журналистики. А у нас в журнале был отдел информации, там сидели два умных мужика. Один – Яков Моисеевич Гик, опытный редактор. А второй – Савва Тимофеевич Морозов, внук того самого Морозова. Они мне сказали: «Ты куда?» А я уже ходил на День открытых дверей в МГУ. «Ты что? Хочешь историю партийной печати изучать? Ни в коем случае. Иди на филологию. Будешь знать язык, литературу». И я пошел. Окончил «филологию», учился 6 лет вечерами без отрыва от своей огоньковской фотолаборатории. Уже позже стал работать в отделе внутренней жизни. Отдел этот делал половину номера.
