И тут меня осенило – я широко распахнул дверь и впустил Яшку в квартиру. Он прямым ходом направился на кухню, хотя и был у меня в первый раз, что, впрочем, не имеет никакого значения, так как дом у нас типовой, и топография каждой квартиры отдельного изучения не требует.

Я налил ему молока, но он отказался, сказав, что оно порошковое, (а, может, не он сказал, а я сам себе сказал или подумал только). Тогда я предложил ему покупную микояновскую котлету, которую он привычно етрескал – всем известно, что его хозяева только такие и покупают, не стряпая домашних из-за нехватки времени. Не отказался он и от второй, а потом от третьей и запил их как ни в чем не бывало и даже с наслаждением обыкновенной водопроводной водой, налитой ему в стеклянную баночку из-под зернистой икры. Несоответствия содержания таре он, конечно, не заметил, потому что с упомянутым всуе продуктом ему на своем веку сталкиваться, видимо, не приходилось. И то, что вода была хлорированная, Яшку также не покоробило – он попросту не знал, что бывает какая-то иная, и думал – такой она и должна быть, – как горожанин, он другой никогда и не пробовал.

Пока Яшка утолялся, я размышлял о предшествовавшем его визиту визите «сахарной головы» и всячески отгонял мысль, что мне это не примерещилось. Ход моих рассуждений был, примерно, таков:

– Ну, допустим, капюшон в крупную клетку мне почудился… Кота не за того принял – в этом тоже ничего сверхъестественного нет – Яшка экземпляр крупный. Но рукопись-то, вот она, лежит на кухонном столе, как будто тут всегда и лежала…

И опять:

– Стоп! А почему, собственно, рукопись? Я ведь пакета еще даже не распечатывал и понятия не имею, что там в нем кроется. Может, формат его, в стандартный размер писчего листа, наводит меня на подобное подозрение, только и через плотную черную бумагу конверта мне явственно видится печатный, а, точнее сказать, машинописный текст.

Взрезаю конверт, и – точно: рукопись! Всякое со мной бывало, а вот готовых рукописей мне еще никогда не подкидывали – все больше самому их «печь» приходилось, и не всегда с удовольствием, а когда и со скрежетом зубовным (кто своим письменным словом кормится, знает, что значит – не идет тема – упирается не то чтобы каждым словом – каждой буквой, как осел на быстрине).

Рукопись-подкидыш для меня нечто новое, хотя всякого прочего мне подкидывали бессчетно: цветы, птичек-рыбок, щенков, котят, – да не на день-два, а на недели (главным образом соседи по случаю отпусков), но более всего – детишек – их в основном по вечерам и на выходные, по причине гостей, театров, кино и прочих обязательных развлечений и уж совсем редко – неотложных семейно-домашних и общественно-служебных дел. Можно сказать – все дети нашего дома, пока выросли, через мои руки прошли! Я не роптал и не ропщу, и одного лишь от их родителей требую – не приходить за своими чадами слишком поздно, не будить заснувших малышей, почему и остаются они обычно у меня до утра – с ночевой…

И сколько было ног перемыто, царапин перевязано, косичек расплетено-заплетено, каш-пирожных скормлено, бульонов-молока влито – без ЭВМ не подсчитать. И чего не мог я понять в жизни – за что же с меня за бездетность вычитают? Теперь, правда, перестали, но, наверное, не поэтому, а за преклонностью лет. Некоторых детишек порой такими грязными подсовывали, что будь моя воля – лишил бы многих пап и мам родительских прав, а ребят себе забрал, усыновивши-удочеривши, но дело сие не простое, и подобные лишенцы встречаются крайне редко, потому что для лишения родительских прав надо такого натворить, чтобы дети вконец заброшенными или забитыми оказались. И уж совсем не лишают прав за воспитание таковых в духе вчерашних представлений о морали-нравственности. И это, наверное, правильно: ведь для одного, скажем, эта мораль вчерашняя, а для другого – сегодняшняя… Первый воспитывает своих наследников, напирая на «это не дозволено», а второй своим твердит: «все дозволено»! И тут, как и во всем, нельзя провести четкой грани: ведь, говоря «поколение», мы подразумеваем нечто неопределенное, – люди же рождаются не враз, а каждый в свой день, по времени все это сдвинуто, и значение исследуемого слова весьма расплывчато, и для каждого из нас «вчера» это – «до нашей эры». И не потому, что очень давно, в древности, – тут просто срабатывает привычный стереотип научного термина, как бы нераскладываемость идиомы, – а потому, что стоит вникнуть, и понимаешь, что «до нашей эры» – это в простом житейском понимании все то, что было до нас, до каждого из нас.

По всему по этому «нелишение родительских прав» до сих пор дает нам продукты воспитания, туманно именуемые родимыми пятнами прошлого, в котором не живут уже три или четыре (условных) поколения. И если мы утверждаем, что морально-нравственные комплексы человеческой натуры с генами не переходят, а закладываются в процессе воспитания, то весьма сложно создать искомый тип человека, если вообще это возможно в ближайшем или хотя бы в обозримом будущем. И ничего с этим поделать нельзя – всех же не лишишь, да и где гарантия, что тот, кто лишает, или тот, кому передадут, воспитает как надо? Так что усыновление-удочерение – акт высокоответственный и сплошной риск – никогда не знаешь, с какой наследственностью столкнешься – ведь биологические-то признаки передаются с генами (оспаривать это могут лишь абсолютные невежды), как, впрочем, передаются и черты характера (чему подтверждением может служить проявление этих черт уже тогда, когда ребенок еще не только слова не понимает, но даже и значения шлепка). Вот и выходит, что человеку фактически прививается только линия поведения, принятая в том или ином семействе, коллективе, обществе. Во всяком случае, психологи установили, что человек усваивает ту линию поведения, которая одобряется и поддерживается окружающими его людьми.

Все эти мои рассуждения вызваны лишь потребностью решить одну единственную проблему: что делать с рукописью? – поскольку она явный подкидыш, то с ней можно обойтись двояко – или сдать ее куда положено, или у… Усыновить или удочерить? Поскольку опять-таки она женского рода, значит, удоч… Впрочем, само по себе слово «рукопись» еще ни о чем не говорит, а, точнее сказать, говорит о незавершенности формулировки, потому что напрашивается законный вопрос: рукопись чего? На мой взгляд – романа. И если решиться принять в нем «родительское» участие, то тут я все-таки сказал бы «усыновить» – роман ведь мужского рода. Сдавать его «куда положено» мне что-то не захотелось – это все же был первый в моей жизни подкидыш, которого у меня никто не забирал, – так сказать, единственный шанс усыновления.

Но тут передо мной эта, казалось бы, простая проблема стала поворачиваться разными своими сторонами, заставляя обдумывать все новые и новые возможные последствия назревающего во мне решения. Усыновление – это ведь, прежде всего и всегда, как бы признание своего авторства. И, более того, всякий усыновитель и удочеритель, как известно, всегда старается скрыть от окружающих, порой даже и от близких, не говоря уже о посторонних, свое «неродственное» отношение к существу, которому он решился дать свое имя, и плюс к тому – он берет на себя за него ответственность – причем не только за его будущее, но и за прошлое, то есть за гены, точнее, за то, что в нем уже заложено и неминуемо произрастет и вызреет в положенное тому время, а это всегда «кот в мешке», и просмотреть наперед возможные последствия тут никак невозможно.

Конечно, всего проще пройти стороной – и в подобном случае и вообще по всей по жизни – и тишком и молчешком. Для такой тактики даже целая стратегия разработана. Я, например, такую формулировку слышал по этому поводу: Живешь – не думай. Подумал – не говори. Сказал – не записывай. Записал – не подписывай. Подписал – отпирайся! – в общем-то удобный путеводитель по существованию.

Но возникает вопрос: кто же все-таки будет думать, писать или, грубо говоря, «брать на себя»? – Скажем, ответственность за эту книгу? Должен же кто-то рискнуть оказаться обвиненным…