С утра на Дромос, ведущий от Дипилона к Акрополю через весь Керамик, стали стекаться толпы народа для участия в праздничной процессии. Сюда пригнали жертвенных быков, привели лошадей для юных всадников, которые украсят собой процессию, принесли сосуды и корзины с дарами, прикатили на колёсах священную триеру, на мачте которой, как только процессия начнёт движение к Акрополю, заполощется на ветру чудесный парус — огромный пеплум, новое одеяние для Афины Паллады, для палладиума Афины, упавшего некогда с неба и хранящегося с тех пор в Эрехтейоне, храме Афины на вершине Акрополя.
Палладиум — это деревянная скульптура Афины, вооружённой копьём и щитом. Юные афинянки раз в четыре года ткут для неё новое одеяние, пеплум из тонкой белой шерсти, на котором вышивают картины, рассказывающие о славных деяниях богини, и портреты прославившихся афинян, среди которых со времён битвы при Саламине красуется портрет Фемистокла[6], а с недавних пор и портрет главного стратега Афин Перикла, прославившегося несколькими победами.
На Дромос спускались из соседних храмов жрецы, красивые старцы, которые должны были возглавить процессию, девственницы из благородных семейств, сюда же прибывали пёстрые депутации союзных городов с носильщиками, нагруженными дарами для богини, атлеты на лошадях и колесницах, метеки, которым доверялось нести в процессии сосуды с маслами и всякую серебряную и золотую утварь, предназначенную для священных действ во время жертвоприношений.
Сократ, как и договорились накануне, поджидал Аспасию у калитки в переулке, куда выходил своей задней глухой стеной «дом радости» Феодоты. Аспасия вышла не одна, а со всем «выводком Феодоты», как она сама выразилась, со всеми девушками.
— Я не могут быть пастухом для всех, — сказал Сократ, — меня засмеют.
Девушки объяснили ему, что не станут ходить следом за ним и Аспасией, но самостоятельно вольются в процессию — благо, участвовать в ней никому не запрещалось, ни мужчинам, ни женщинам, ни старикам, ни детям — в конце празднества их всех ждало щедрое угощение, оплаченное из богатой афинской казны.
Впереди процессии поставили священную триеру, и как только на её высокой мачте развернулось покрывало Паллады, как только десятки мускулистых рук юношей сдвинули триеру с места, вся многотысячная толпа зашевелилась, зашумела, загудели трубы, запели флейты, застрекотали бубны, увешанные серебряными колокольчиками. Разноцветные ленты, цветы, венки, флажки запестрели над толпой, двинувшейся по Дромосу сначала к Элевсиниону, а обогнув его, через агору к Ареопагу, холму Ареса, откуда начинался подъём к Пропилеям, длинная и широкая лестница, ведущая на Акрополь, к Эрехтейону и строящемуся Парфенону, разрушенному персами. У Ареопага процессия остановилась, дальше толкать священную триеру было невозможно. Ловкие юноши сняли с мачты покрывало Афины, передали его девушкам, одетым в белые одежды, те расправили полотнище во всю ширину и длину, взявшись за края, и стали подниматься к Пропилеям, преддверию Акрополя. Так, развёрнутым, они донесли покрывало до Эрехтейона, где хранился Палладиум, не осквернённый персами, — перед приходом персов афиняне покинули город и увезли с собой все священные реликвии, часть на Эвбею, часть на Саламин. Увезено было и надгробие Кекропса, первого царя Аттики и прародителя афинян, чей прах хранился в Эрехтейоне. Даже оливковое дерево, растущее ныне у Эрехтейона и посаженное здесь, по преданию, самой Афиной, было тогда выкопано и в огромном пифосе, куда погрузили его корни, отвезено на Саламин. Разгромив персов, Фемистокл вернул оливу на прежнее место и по этому случаю объявил в Афинах праздник. Говорят, что сам он в этот день выпил бочку вина и разъезжал по городу на колеснице в обнимку с гетерами.
— Фемистокл? — удивилась Аспасия. — Ваш великий Фемистокл? В обнимку с гетерами? Ему это простили?
— Это ему простили, — ответил Сократ. — Не простили ему другое — измену Афинам, в которой теперь все сомневаются. Кимон приговорил его к смертной казни, и он убежал из Афин к Артаксерксу. Он умер в тот год и в тот день, когда я родился. Возможно, что его душа переселилась в меня, — засмеялся Сократ.
— Если это так, то тебя ждут великие подвиги во славу Афин, — сказала Аспасия.
— И смертный приговор, — напомнил Сократ. — Афиняне по-настоящему любят и почитают только мёртвых героев.
У Эрехтейона девушки, нёсшие покрывало Афины, остановились в ожидании, когда вся следующая за ними процессия поднимется на холм Акрополя. Ждать пришлось долго, может быть, целый час, а летние часы в Афинах длинны[7], но девушки держали покрывало развёрнутым и натянутым, словно парус на ветру.
Аспасия и Сократ поднялись на Акрополь в числе первых — благодаря ловкости Сократа, который не побоялся протиснуться на холм по лестнице Пропилеи через ряды жрецов, старцев, почётных граждан и девственниц. Они взобрались на каменную ограду, отделявшую край крутого обрыва холма над театром Диониса, откуда им хорошо был виден Эрехтейон, девушки с покрывалом Афины и сами Афины до Фалернской гавани и Пирея с одной стороны и полукружия гор Пентеликона и Гиметта — с другой.
— Софокл говорит, что с Акрополя видна вся Аттика, — сказал Сократ, — всё её прошлое и будущее. Нужно иметь поэтическое сердце, чтобы так сказать и чтобы всё это увидеть.
— А ты не видишь? — спросила Аспасия.
— Нет, — вздохнул Сократ. — Софокл говорит также, что здесь, на вершине холма, он ощущает присутствие богини, что она в блеске солнечных лучей, в чистоте воздуха, в прозрачной голубизне неба, в запахе разогретых солнцем камней и трав. Конечно, всё это я тоже вижу и чувствую, но прежде всего я чувствую, как нестерпимо начинает жечь солнце.
Наконец раздались звуки труб, возвестившие, что пора вносить покрывало Афины в храм Эрехтейон, девушки проворно заработали руками, собирая покрывало в длинный толстый жгут, пёстрый от вышивок, как змея, и, двинувшись к дверям деревянного храма, вскоре исчезли в нём. Двери за ними захлопнулись. Настало время кровавых жертвоприношений, время гекатомбы. На алтарь богини для сожжения приносились лишь части животных и кровь, а всё прочее должно было вскоре стать пищей людей на столах всенародного угощения, расставленных на агоре, центральной площади города.
Аспасия и Сократ не пошли к пиршественным столам, а поспешили в Одеон, построенный Периклом на склоне Акрополя, где Панафинеи в этот первый день праздника отмечались состязаниями певцов, декламаторов и флейтистов. Декламаторы читали поэмы Гомера. Аспасия радовалась тому, что ложе помнит многие стихи Гомера наизусть, шёпотом произносила их вслед за декламаторами, раскраснелась от усердия и счастливой мысли, что и она могла бы принять участие в конкурсе чтецов. Сократ хвалил её, восхищался ею и тоже заливался краской, видя, как соседи по скамьям не столько следят за выступлениями чтецов в орхестре, сколько глазеют с завистью на него и Аспасию.
Потом они побывали на состязании хоров, а ночью, которая выдалась тёплой и безлунной, наблюдали за бегом факельщиков по Дромосу. Зрелище было таким восхитительным, что Аспасия из благодарности поцеловала Сократа, забыв, должно быть, о том, что он не любовник её, а учитель — таким горячим показался Сократу поцелуй Аспасии.
На следующий день они отправились пешком в Пирей, где на ипподроме должны были состояться бега на конях и на колесницах, а в гавани — гонка на боевых триерах.
Дорогу с обеих сторон ограждали Длинные стены, так что идущие по дороге не могли любоваться ни морем, которое находилось слева, ни селениями, что были справа, разве что только теми, что располагались на холме, увенчанном храмом Посейдона.
Сократ шагал босиком, Аспасия — в мягких сандалиях, чтобы не наколоть нежную кожу на ступнях. Их обгоняли верховые, спешившие в Пирей, а на полпути на громыхающей телеге их догнали Критон, Херефонт, Гермоген-бедный — брат богатого Каллия, красавец Евтидем, хромой Никомахид, всегда бледный и молчаливый Менон, толстый Аристарх — балагур и хохотун, многоречивый Херекрат и Лизунчик-Диодор, получивший своё прозвище за то, что любил со всеми целоваться при встрече.
