Свои мысли ткачи сказывали. Видят, что и ихний совет Ленин ценит, бережет каждое слово умное, рабочим сказанное, ставит со своим рядышком.

Собеседники жалеют дорогое время отнимать у Ильича. А Ленин: нет, мол, рассказывайте. А когда ткачиха Лизавета Веретенникова старое припомнила, Ленин взял карандаш, на память себе записал о лизаветиной горькой доле. Лизавета, как увидела, даже смолкла от удивления.

— Продолжайте, продолжайте, Лизавета Ивановна, я вас слушаю, — так тепло, душевно, с улыбочкой, еле заметной, Ленин ткачихе говорит.

Есть что припомнить Лизавете Ивановне, есть чем погордиться, есть что внукам рассказать. Как по-простому, по-рабочему отвечала она Ильичу, ее-то ответ ручейком впал в море необъятное мыслей Ленина.

Будто так было. Говорит Ильич:

— Все, Лизавета Ивановна, ты поведала — как пахала на себе, как детей на погост несла. Сколько ты на свои плечи приняла, но ничто не согнуло, не сломило тебя. А и с виду не богатырша ты. Откуда у нас сила такая? Не за деньги же она куплена.

Слов на ответ, Лизавета не искала, она их на сердце у себя держала:

— Владимир Ильич, сила-то вся в нашем сознании. Без того сознания рабочего никогда бы нам не выстоять.

Думала-то Лизавета по-своему, а совпала ее дума с ленинской. Похвалил он ее за то, что истинную правду молвила.

Во все-то складочки, во все порядочки рабочей жизни вникал Ильич. Про детишек первей всего спросил: как питаем, обуваем как. И про поля, огороды наши, про воскресники речь была.

У кого память коротка, тот откладывает дело в долгий ящик, а долгий-то ящик — тот же гроб, значит, дело похоронено. Не откладывал Ленин просьбы ни на едину минуту, нынче же обещал за ткачей перед Советом Народных Комиссаров хлопотать.

Высоко орел над землей летит, далеко видит: сколько колосьев на полях зреет, сколько рыбы в реках, в озерах плещется, сколько сел-городов на земле стоит, сколько труб фабричных дымит во всю полноту, сколько в половину полноты, сколько стоит омертвелых.

Чуткое ухо у орла. Слышит он, о чем колосья, травы и полях, в лугах шепчутся, что листья, ветки в лесах поговаривают, о чем волны на морях перекликаются, слышит, где станки стучат весело, где гудки поют полным голосом, где вполголоса.

Слушал Ленин ткачей, не перебивал речей, давал приказание, мудрое отцовское повеление.

Коль рубашку шить не мерявши, красы со швей не спрашивай. Коли в лес по дрова без топора пойдешь, много дров не нарубишь. Вполовину дело сделано, коль оно только приказано. Сделано дело, закончено, если приказано и проверено. Давал Ленин напоминанье, чтобы каждый день по вечеру ему самому лично докладывали, как его указанье выполняется.

Так Ленин сам работал и всех учил, всем завещал-наказывал.

Даже сами себе не поверили ткачи: ни одно слово ихнее не пропущено, не оставлено без внимания.

Уж заботить Ильича лишней заботой язык у ходоков не поворачивается. И так уж много Ильич помог. А Фрол Сапожков, — он осьмушку хлеба привез в кармане — закусить дорогой, — сам того не замечая, вынул из кармана черный кусок с колючками. Ленин-то и заметил. Ну, ясно, неловко Сапожкову. Он хотел было убрать, ан поздно. Кусок уж у Ленина в руках.

— Это хлеб? — спрашивал.

— Паек на день, да и такой-то не каждый день.

Еще распоряженье при всех писал Ильич. Заходил разговор о продотрядах: помогают ли городу? С ходоками как раз был начальник одного отряда, только приехал из деревни.

— Помогать, товарищ Ленин, помогаем, да вывозить не на чем.

Отдал распоряжение товарищ Ленин — выехал паровоз с вагонами в хлебную сторону, побежали автомобили по дороге прямоезжей от Иванова в сибирские города.

Не весна ли красна везла цветов вороха белорозовых? Нет, то ситцы нарядные везли в деревню ткачи. Не зима ли на ста возах за весной вдогонку пускалась, везла сугробы снегу? Не зима это, не сиверко, — везли ткачи на машинах миткали белые, полотна тонкие братьям своим, хлеборобам. Не золотые россыпи рассыпалися, янтарное зерно мужики в мешки сыпали.

Ленин знал, где хранятся семена лучшей всхожести, никаких других, только тех семян велел нарядить ткачам. Диво на поле фабричное выехало: не набат гудит, не соседи горят, не потоп, не наводнение — побежали мужики со всех сел к фабрике, а там без Сивки, без Пегашки сам плуг электрический ходит по полю.

Но когда еще с того поля урожай сберем, когда еще из деревень хлеб привезем? И об этом позаботился Владимир Ильич.

На железной дороге, на главной станции, паровозы стоят. Бежит паровоз, вагоны спрашивают:

— Паровоз, паровоз, куда нас повез?

— На фронт, на фронт, — паровоз отвечает.

У другого паровоза вагоны спрашивают:

— Паровоз, паровоз, куда нас повез?

— За черным углем, за красным железом.

У третьего паровоза вагоны о том же спрашивают.

Отвечает паровоз:

— По наказу Ленина ткачам хлеб везем.

Чем ответить Ленину, как не работой честной!

На столе, на красном сукне, вся страна перед Лениным. В березовой роще по ведреной осени столько багряных листочков не нападало, сколько конвертов пестрых лежит перед Лениным. Со всех концов, со всей земли советской. Не узоры на них, не жилочки, на каждом написано: «Ленину». Все прочитаны, стопками сложены. Не стерпела Лизавета Ивановна, спрашивала:

— Как же вы, товарищ Ленин, ужели все письма сами прочитываете?

Этот спрос не показался в обиду Ленину. Ведь и сама Лизавета за станком стоит, на каждую ниточку зорко глядит, не пройдет мимо близны или узелка. Кабы сама до каждой ниточки не касалась, так не заулыбалась бы весело ткань.

— Коли письма мне, Лизавета Ивановна, мне и читать их, — говорил Ленин.

— Дивно, когда же вы делать все успеваете?

Помнится, рассказывают, такую мысль-думу сказал Ленин:

— Как же мне ваших писем не читать? Ведь письма-то ко мне думы, мысли хорошие несут. Советская-то власть и наша партия и сильны-то тем, что всегда с народом идут, за собой народ ведут к новой жизни.

Подумала тогда Лизавета Ивановна: чтобы Ленина отблагодарить, надо каждому по-ленински работать и жить. Нет счастья большего.

Говорил еще Ленин, что без букваря не школа, без рубашки не ученик. Из одной-то волости писали ему, что ребята на печи сидят, из-за трубы сычами глядят, надеть нечего. Уж во что ни стало — на первое время надо каждому школьнику хоть по рубашке. Кто, как не ткачи, помогут советской власти?

Узор расписной на ситчике Лизавета Веретенникова подносила Ленину: не побрезгуйте, мол, на моем старании, может им лампу накроете, за которой пишете. Залюбовался узором Ильич. А узор тот писан был еще в стары годы несговорчивым мастером Кириллом. Узнать захотелось Ленину о мастере. Сапожков рассказал, как оно на самом деле было. Мастерская узорная на замке, красок нет, мастера узорных дел разлетелися, кто куда. Да и не до узоров, мол, нам теперь. А Кирилла назвал Сапожкова несознательным.

Ленин-то спросил: мол, что же этот ваш Кирилл, кто он? Из купцов, из заглод бывших, из буржуев? Или подпевала их?

— Какой буржуй, — говорят, — под станом родился, в фабричной бочке крестился. Только мозги тот мастер себе вывихнул: подавай ему мастерскую, учеников дюжину, а в чесали итти и не думает.

Призадумался на коротку минуту Владимир Ильич. Не корил он мастера, а сознательным назвал. За честь своего мастерства человек болеет, за то спасибо ему. Весна придет — каждому цветку и роса и солнышко. Советская власть пришла — каждому таланту расти, цвести. Не смотри, мол, товарищ Сапожков, из оконца только своей фабрики, вся-то жизнь под твоим окном не уместится. Надо Кириллу дать полный простор. Война-то не веки вечные будет греметь. Думай о завтрашнем дне. Как же строить заново начнешь, если у тебя мастеров нет? Нам и сталь звонкая нужна и ситец нарядный, ивановский. В нашей-то советской стране, среди красот-доброт, чем каждый из наших народов славится, и ивановский узор расписной не затеряется.

Что теперь явью стало, Ленин еще в те поры видел ясно: и наши новые села с приселками, и города с пригородками, и фабрики-красавицы с солнечными окнами.