— Эти шишки на графском лугу растут! — кричит управляющий. — Придется тебе за эти шишки еще раз сходить в острог. Ты из них краски, разную химию гонишь украдкой.

— Да нет, это я для Старухи-горюхи припас, печку пожарче истопить.

— Что еще за Старуха-горюха?

— Человек, а кто она, с ярославской ли мануфактуры прялья, с кохомской ли ткалья — мне неведомо, а душа у нее добрая. — Сам Ерофей меж тем думает: «Хоть бы Старушка-горюшка на этот раз наведалась, может, выручила бы меня, сделала коренья еловыми шишками».

На счастье, на радость старальцу Ерофею, закопченная низенькая дверь отворяется, бредет через гнилой порог она самая — Старуха-горюха: старое лицо, молодые глаза.

— Ерофей, батюшко, прими опять на постой Старуху-горюху, девку-вековуху, прялью-ткалью, бабушку Наталью. Нет ли у тебя на печке потеплее местечка?

Стара, но догадлива старуха, смекнула, за что про что трясут Ерофея, к его мешку тянется, сама спрашивает:

— Принес ли сосновых шишечек из лесу, как я тебе наказывала?

Да так чихнула, что лучина погасла. Ерофеев-то мешок очутился у нее в руках.

— Принес, принес, бабка, вишь, сколько, — как матери родной, рад Ерофей.

Суму-котомку старухину как тряхнет, — посыпались на пол еловые чешуйчатые шишки, — а свой-то мешок на гвоздь вешает, отдохнуть на голбец усаживает бабку, мечет из печи на стол все, что есть: похлебку с грибами и редьку пареную.

Злой-презлой ушел управляющий, выдавил сквозь зубы:

— Ну, постой, придет час, нароем мы тебе корней. Дай срок!

Старуха-горюха у Ерофея переночевала, похлебки похлебала, погрела старые косточки на теплой печи за трубой, а утром снова шишки еловые в мешок собрала, побрела в путь-дорожку.

Уходила Старуха-горюха, за добрых людей сухотница, за почетное уменье заботница, за мастеровых людей заступница, наказывала:

— Вот тебе, Ерофей, еще не мал, не велик моток — с локоток, ни одной в нем не сверкнет серебряной жилочки, вся пряжа в нем черная. Когда мастерству твоему злой лиходей станет мешать, завяжи на мотке узелок, да и брось ему под ноги.

Много богачи-купцы зол творят, но всем злам зло, когда отнимают у человека из рук его золотое ремесло.

С подожком поплелась куда глаза глядят, в чисто поле, за темный лес.

Но с той ночи управляющий еще больше возненавидел Ерофея за мастеровую тайну.

Порешил он сжить Ерофея со света за его мастерство, за уменье.

Ерофею же краски про себя хватало, да и соседей он, случалось, выручал, тем и был доволен.

Вот раз заволокло небо. Взял Ерофей лопату, берестяник плетеный, пошел по задворкам на луг, к кусту. Пока шел, темно было. Принялся рыть, как на грех, из-за тучи луна, словно блин, выплыла, посветлело. Побаиваетея Ерофей: не попасть бы в когти управляющему. Сел под кусток, — не зайдет ли луна за тучу. Или померещилось, или въявь: кто-то прыгнул из-за куста в канаву и притаился.

«Пуганой вороне на каждом заборе кошка кажется», — упрекнул себя Ерофей.

Пождал, пождал, не заходит луна. Никого не видно. Ухом к земле припал, не стучат ли где копыта, послушал, — вроде нет.

Опять принялся рыть. Дело скоро идет. Корень один другого сочней. Полон берестяник наклал. Уж и кончать пора. Принялся за последний корень. Да такой ли корень попал, почитай аршина на три в землю ушел. Много Ерофей корней выкопал, но такого не встречал: и длинный и толстый.

Рыл, рыл Ерофей, никак не выроет, а обрубать корень жаль, половина даром пропадет, яму вырыл глубоконьку. За работой и не заметил, как управляющий подкрался с крученой плеткой, а на конце железная ягода. Подкрался, цоп за лопату, по лицу хлесть плетью с железной ягодой, кровь брызнула.

— Ну, теперь тебе покажу, почем вершки, почем корешки, ноздри калеными щипцами вырву!

Видит Ерофей — дело плохо, взял да и бросил черный моток около чужих ног.

Тот велит Ерофею из ямы вылезать. Ерофей говорит:

— Дай хоть корень вырою, все равно ответ держать придется.

— Я сам! — кричит управляющий.

— Ну, выроешь, так вырывай.

Вылез Ерофей из ямы. А управляющий уж успел все корни из берестяника в свой кошель вытряхнуть. Бросил кошель под куст, сам в яму прыгнул, схватил у Ерофея лопату, а сноровки корни рыть у него и нехватает.

Копнул раз, копнул два, бросил лопату: «Чего, — думает, зря возиться с этим корнем, оборву я его или выдерну». Схватился за корень, тащит. Тянет-потянет, а корень, не поддается.

Ерофей стоит да приговаривает:

— Каши мало ел!

Не полюбилось управляющему: как это, мол, я с каким-то корнем не управлюсь. Не может этого быть. Плюнул в ладоши, еще крепче за корень ухватился, понатужился, пыхтит, кряхтит. Сколько ни тянет, а корень ни с места. Начал управляющий вертеть корень, оборвать трафит, дернул, что было сил, корень и пошел в землю. А руки будто к корню приварило. И потащил корень, сказывали, управляющего за собой.

— Ерофей, Ерофей, обруби скорей! — кричит управляющий Ерофею.

А у куста нет никого. Корень все глубже да глубже в землю уходит. Никак управляющий от корня не отцепится. И сразу почернел весь, как тот корень, стал кожурой покрываться. Затянул его корень по самые плечи в землю. Торчат из ямы вместо ног две коряги. Весь он в корень обернулся.

Так и пропал. Попытались было мужики вырубить корень, ни топор, ни пила не берет. Так и бросили, пусть торчит.

И после к тому кусту за корнями Ерофей ходил.

Подойдет да стукнет лопатой о корягу:

— Ну как, все торчишь? Ну и торчи!

Оброс корень колючим кустарником. Листва на кустарнике какая-то хмурая, словно плесенью подернута, никто не видывал, чтобы он цвел.

Но под осень с вечера куст стоит, нет на нем ни цветка, ни ягоды, утром же глядь — кое-где висят две-три ягоды, крепкие, наподобие жолудей, а цветом похожи на ту ягоду железную, что на плетке управляющего висела.

В руку возьмешь ягоду — тяжелая, на зуб положишь, как дубовая, не раскусишь. Ни сласти в ней, ни горечи. Вороны и то тех ягод не клевали. До сумерек повисят они на кусте, а стемнеет, превратятся в плесень серую.

Старуха-горюха между тем жила да жила, свою пряжу пряла, ни себя, ни доброе людское мастерство не давала в обиду.

На одной фабрике нашей, — а в точности не знаю, на какой: одни сказывают — на Куваевской, другие говорят — у Грачева, — такая история в старое время приключилась.

Хозяин фабрики больно скопидомен был. Карман толстый имел, а одевался не лучше конторщика; когда же он на фабрику приходил, так и хуже того: все хотелось показать рабочим, что он-де, божья сирота, последние штаны протер, за хозяйским столом в белой конторе сидючи.

Отец у него когда-то горшечником был, миткаль доской набивал, на Кокуе с лотка базарил. С лотка у них все и зачалось. Ну а сын воротилой стал.

Отец ему и рассказал, что была когда-то у ткачей, в старое время, серебряная нитка. Ну, раз серебряная, то и дорогая. Да затеряли люди эту нитку, ищут уж сколько лет, найти не могут. Может, объявится счастливец, нападет на след, завладеет этой ниткой — озолотится. Хозяин-то спал и видел эту нитку. С детства мечтал, плешь на голове блином обозначилась, он все еще надеется.

Вот раз задержался он на фабрике. Запоздно тогда работу кончали.

Знать, хозяин утром не на ту ногу встал, весь день ходил по фабрике злой, на народ не глядел, все у него дураки, лентяи нерадивые. К кому ни подойдет — посмотрит на сделанное, только и скажет:

— Работать как следует не хотите, метлой вас гнать с фабрики, дармоедов!

Ткачихи, которые с уроком справились, домой собираются, пустые платки завязывают, пыль с себя метелкой обивают.

Глядит хозяин на сделанное: у одной готовый кусок возьмет, у другой повертит, со всех сторон смотрит, и на свет и на язык пробует — ищет, к чему придраться, как бы лишний пятачок сбросить или под штраф подвести. Хозяева на эти штуки мастера были.

И, как на грех, подвернулась ему под руку ткачиха Авдеевна. На плохом она станке работала, на допотопном. Баба была прилежная, любила свое дело. Всю жизнь на одной фабрике прожила. В чем-то не угодила хозяину, и поставил он ее за плохой станок.