— Но…

— Так вот.

Вечером Новицкий снимал ответ: вторая смена дала 81 подъем, согнала на берег 32 шлюпки.

Ряды ударников Земли Франца-Иосифа росли. Исконная вражда между „рогатыми“ и „духами“ еще более усиливала темпы. Количество подъемов лебедкой грузов росло. Все скорее и скорее совершали нагруженные шлюпки к берегу рейсы.

Ударная выгрузка сокращала стоянку в Тихой. „Седов“ скорее мог выйти в исследовательский рейс на острова.

Выгрузку прерывали только своим появлением в бухте тюлени и морские зайцы. Как только показывались их круглые головы, кто-нибудь из ударников хватал припасенную на этот случай винтовку.

— Морской заяц! — мельком взглянув на всплывшую круглую усатую голову, говорит Воронин.

— Гренландский тюлень, нерпа! — определял он другой раз.

— Как вы узнаете на таком большом расстоянии, Владимир Иванович?

Воронин добродушно смеялся.

— Знаю уж. Гренландский тюлень и нерпа торчком из воды выходят. Книзу камнем идут.

— А морские зайцы?

— Заяц, вынырнув, по воде идет. Всегда спину покажет.

Воронин несколько лет под ряд водит весной ледоколы во льды Белого моря бить гренландского тюленя. Там он и наметал свой глаз.

— Эх, и кожа! — восхищается он на языке поморов тюленями. — Вот бы сюда зверобоев из Койды побагрить!

Бах! бах! — гремели беспорядочно посылаемые в морского зайца выстрелы. Нырнув, морские зайцы уплывали в Британский пролив нежиться под лучами незаходящего солнца на пловучие льды.

— Полундра! — раздавался предостерегающий крик от разгружаемого трюма.

Арктическая ударная бригада начинала борьбу за сроки выхода „Седова“ на лежащую во льдах на востоке мало исследованную землю Вильчека.

Метрах в ста от метеорологической будки, на взморьи, среди валунов, — два потемневших от старости креста. Оба носят следы медвежьих зубов.

На поперечной перекладине большого креста вырезано ножом:

Это так называемый астрономический пункт для топографической съемки и морских исчислений, поставленный Седовым во время зимовки „Св. Фоки“ в бухте Тихой.

У подножья креста прибита доска. Вырезанные на ней буквы говорят:

По поводу появления на берегу Тихой стоящего рядом меньшего креста профессор Визе вспоминает следующее:

„Святой Фока“ пробивался сквозь льды Британского пролива на север к Земле Рудольфа. В середине пролива он попал в тяжелые льды.

Седов стоял на мостике и обдумывал, в какую лазейку проскользнуть к Земле Рудольфа. В это время на мостик поднялся механик Зандер и со свойственным ему спокойствием заявил:

— Топлива хватит на несколько часов!

Это известие, не бывшее ни для кого неожиданным, как-будто поразило Седова. Он смотрел на Зандера, беспомощно улыбаясь. Овладев собой, он произнес:

— Ну, что же. Значит не суждено зимовать на Рудольфе! Владимир Юльевич! — обратился он ко мне, — держите вон на ту большую скалу!

Это была Рубини-Рок. Я в то время стойл на руле. Через несколько часов „Св. Фока“ зашел в неизвестную бухту. Седов назвал ее Тихой.

— Когда я гляжу на бухту Тихую теперь, пятнадцать лет спустя, мне кажется, что я и не покидал ее, — сообщает Визе. — Так же чернеет Рубини-Рок; так же проплывают по зеркальной поверхности бухты белые льдины. Даже айсберги — и те как-будто те же. А этот неугомонный крик птиц, на базаре, — он так напоминает мне тот, который я изо дня в день слышал пятнадцать лет назад. Кажется, точно все это происходило еще вчера, точно между этими „вчера“ и „сегодня“ нет никаких пятнадцати лет. Наверное вот сейчас ко мне подойдет Пинегин и скажет:

— Владимир Юльевич, пойдем стрелять птиц к ужину!

Я пробуждаюсь. Да, все-таки эти пятнадцать лет были! Пинегина в Тихой нет. Он сейчас на Ново-сибирских островах, этот неугомонный полярник. А радиостанция? Красный флаг на корме „Седова“? Нет, все ново. И только базальт Рубини-Рок так же угрюмо неподвижен…

На поперечной перекладине исцарапанного медвежьими когтями второго креста вырезано:

Зандер умер от цынги. Он, зная даже, что ему грозит смерть, отказался есть спасительное медвежье мясо.

…Самые сильные, лучше всех перенесшие полярную ночь, вынесли умершего.

Труп лежал на носилках, сделанных из старого паруса и весел.

— Мы не могли позволить себе роскошь похоронить Зандера в гробу. У нас не было топлива. Каждый кусок дерева на „Святом Фоке“ был дороже золота. Тело Зандера положили на собачью нарту и медленно двинулись к мысу, носящему теперь имя Седова.

Со „Святого Фоки“ раздался прощальный салют из китобойной пушки.

Журавлев вскочил на сочившуюся кровью тушу только что освежеванного им и Ушаковым медведя. Судовой доктор давно уж рассматривал в бинокль огромную полынью в проливе Меллениуса, в миле южнее Медвежьего мыса. Секунду назад он торжествующе вскрикнул:

— Моржи!

Журавлев вскочил на медвежью тушу, чтобы лучше видеть. Медвежья туша на ледяной покатой поверхности мыса давала все-таки больший кругозор. Второй день мы не возвращались на ледокол, ночуя в палатке на вершине мыса.

— Касатки[5] это! — опровергнул доктора Журавлев!

— Единорог! — удивленно опровергнул Журавлева Шмидт.

Переднее из плывших в полынье чудовищ, перевернувшись, высунуло круглую голову с огромным, спиралью изогнутым бивнем.

Мифический единорог древности. Нарвал. Да, это был он. Около шестидесяти нарвалов разных возрастов плыло вдоль полыньи. Взрослые были стального цвета с белым брюхом. Бока их покрывали неправильные коричневые пятна. Самые большие самцы достигали в длину трех с половиной метров. Весело сопя и фыркая, нарвалы резвились у краев полыньи. Гоняясь друг за другом, они выскакивали из воды, как гоночные лодки. Спиральные бивни то тут, то там торчали из воды.

— Брачные пляски, — высказал догадку Ушаков.

Это было похоже на истину.

По теневой стороне мыса, где снег был покрыт ледяной коркой, друг за другом мы скатились на береговой припай. Все чувствовали легкое волнение. Впереди была необычайная охота. Нарвалы — чрезвычайно редкие полярные животные. Среди торосов мы стали пробираться к полынье. Заметив нас, нарвалы с прежним увлечением продолжали любовные гонки. Наше появление на краю полыньи нисколько не обеспокоило их. Из-подо льда вынырнула приплывшая из соседней полыньи новая стайка нарвалов. Гулкие выстрелы боевых винтовок также не произвели на них никакого впечатления. Раненые нарвалы только издавали более громкие трубные звуки. Пули причиняли им мало вреда, застревая в толстом слое подкожного жира.

— А, дьявол!

Стоявшему на одном из торосов Журавлеву удалось подстрелить неосторожно приблизившегося самца с громадным бивнем. Заметавшись, нарвал протяжно ревел.

— Шлюпку, скорей шлюпку! — бросился к берегу Ушаков.

Но шлюпка была далеко. Пока ее доволокли по льду до полыньи, плававший кверху брюхом убитый нарвал уже погрузился в воду. Лишь огромное пятно нарвальей крови расплывалось на поверхности.

— Обидно, обидно! — пожалел Шмидт, делая первый прыжок с тороса на торос к берегу. — Музей Арктического института лишился редкого чучела единорога.

— На Северной земле сотню нарвалов добудем, Отто Юльевич! — шутливо утешал прыгавший за ним Ушаков.

В молчании мы начали обратный путь к палатке среди навороченных накануне сильным приливом торосов. Надо было снимать желтый жир с медвежьей шкуры.

…В проливе Меллениуса в надежде увидеть нарвала мы прожили в палатке на вершине Медвежьего мыса еще день. Нарвалья стая еще несколько раз заходила в полынью. Но ни одного нарвала убить опять не удалось. Медвежий мыс дал нам только две превосходных, белых, с нежным золотистым отливом медвежьих шкуры.