За какую-то печину на дороге за волковскими стенами собралось изрядное как для Меланьи воинство, кажущееся тем больше, что женщины, старики и дети прощались с отъезжающими. Беспокойство людей передалось и животным — кони ржали, вставали на дыбы и не слушались поводьев, собаки выли, как по покойникам. В городе оставались лишь пятьдесят солдат гарнизонной стражи, прочие уходили.
Настала пора трогаться, и Зоек с ежеколодежно усиливающимся нетерпением вглядывался в толпу, ища глазами ту единственную, ради которой готов был беречь себя. Она не шла прощаться.
— Строиться! — с тяжелым сердцем приказал Зоек. Трубач подкрепил команду соответствующим сигналом, и женщины, сыновья и мужья которых стали вырываться из объятий, заголосили пуще прежнего.
К командиру подъехал какой-то всадник, Зоек с промедлением опознал в нем брата. Голова его была перевязана, но силы Славора и его сыновей восстанавливались удивительно быстро — Артам уже мог держаться в седле.
— Возьми с собой, брат! Прости за все...
После колодежного колебания командир пожал протянутую руку и хлопнул младшего по спине.
— Зоек!
Показалось, или вправду пробился сквозь гул голосов и рыданий ее крик? Зоек неверяще поворотил коня...
Меланья действительно не шла — бежала к нему, подобрав замаранную кружевную юбку и теряя черевички на колдобистой дороге. Зоек вонзил шпоры в конские бока и помчался навстречу. Натянув повод, соскочил наземь прежде, чем жеребец не то что остановился — на шаг перешел.
— Слушай меня, — твердо заговорил Зоек, сжав лицо жены в ладонях и глядя в ее широко распахнутые глаза. — Если станет известно, что враг продвинулся дальше норанских рудников и подходит к столице, беги в пущу. Отсюда до нее близко. Обещай, что сделаешь, как велю!
— Обещаю, — одними губами шепнула Меланья.
— И еще одно. Дай слово, что и ноги твоей не будет на фронте.
Нахмурившееся небо рассекла стрела молнии, очи на миг ослепила белесая вспышка. Меланья бессознательно обмякла в мужниных руках.
— Вернусь... — передавая жену захлебывающейся рыданиями Яриле, сказал Зоек.
И тронулись полторы сотни наспех собранных солдат... Отъехали далече, и донеслись тогда до оставшихся слова песни, на ходу кем-то сочиненной и тут же многими подхваченной:
Ветер степей подгоняет меня,
Рысью пущу вороного коня.
Вдаль по степи, по дороге во ржи...
Бросим отчаянье, мы же мужи!
Поищем пути к должной борьбе,
Узнаем все о нашем враге!
Бабский удел это — слезы пускать,
Мы же, солдаты, идем воевать!
II
Известие о войне прозвучало, точно предсмертный крик человека, который шел себе беспечно по улице и внезапно получил нож под ребро. Никто не ожидал, что гореллы осмелятся с огнем и мечом пойти на Лядаг, заручившийся поддержкой хмарского короля. Тем не менее, извечно мирным соседям невесть что взбрело в головы, и в совпавший с Меланьиной свадьбой день они пересекли лядагскую границу. До ночи гореллы успели захватить небольшой, плохо укрепленный замок. По не проверенным свидетельствам вражеские войска составляли двадцать тысяч человек; много большие воинства собирались в предыдущих веках, однако для Потеха и это было не малым, если учесть, что нападения никто не ждал, и армия, на которую последний год выделяли не так уж много средств, пребывала не в лучшем состоянии. На помощь из Хмары надеяться тоже не стоило, поскольку гореллы отважились вести войну на двух фронтах, и Потехов тесть сам нуждался в людях для выдворения захватчиков.
Будто сама жизнь ушла из Волков вместе с солдатами. Те, кто остались, денно и нощно пребывали в бесконечном ожидании, даже несмышленые дети. Не было отныне в городке ни смеха, ни песен, ни игр малышни, ни разговоров кумушек на лавочках у плетней вечерами. Только слезы, угрюмость, ожидание наихудшего. Меланья, хоть и знала, что с Зоеком и Стольником в ближайшем времени все будет в порядке, поддавалась всеобщему настроению и также печалилась. Первые дни к ней ежепечинно бегали жены и матери, спрашивали за своих и уходили ни с чем. Вскоре и бегать перестали. "Все изменимо. Верьте в лучшее и просите Виляса, привлекая тем самым его внимание", — говорила Меланья, ни на какие уговоры и мольбы не поддаваясь, ни над одной женщиной не сжалившись. Порою мнилось ей, что они с хаотичным нетерпением ждут не укрепления надежды ее словами, а исполнения наистрашнейших опасений. Это было опаснее всего как самих женщин, так и для их близких, поскольку дурные мысли привлекали внимание Рысковца. А уж того хлебом не корми, а дай поиздеваться, подкинуть то, чего человек боится наиболее...
Многие нарекали на бессердечность молодой гадалки, но справедливы ли были нарекания эти? Имела ли Меланья право дарить надежду, если не знала, каковы намеренья Виляса в недоступном ее очам грядущем и не изменит ли их Рысковец? Там, впереди, в плохо видной неумелой вещунье будущности, все действительно менялось порой так кардинально, что знание грядущего обращалось во вред, а надежда, подкрепления которой так хотели волковские женщины, — в безумие...
Тракты наводнили кареты и брички, везущие женщин и детей подальше от военных действий. Столичные направлялись прямиком в дремучую пущу, где враг мог бродить годами, не умея отличить ложных троп от настоящих и не имея проводника. Околоточные селяне искали защиты в приграничных крепостях, ранее обминаемых десятой дорогой, а сейчас ставших едва ли не самыми безопасными укреплениями по причине своей удаленности. Враг продвигался вперед быстро, Потех проиграл уж одну битву. Население южной части княжества еще только начинало беспокоиться, а в северные города, ближайшие к врагу, уже во множестве бежали полунищие селяне, не успевающие скрыться в пуще. Некоторые углублялись в леса, забирая с собой скотину, пожитки и снедь. Выбирали местечко поглуше да подремучей и обосновывались землянкой или избушкой; некоторые, и таких было большинство, надеялись на крепость бастионов и защиту гарнизонов, стараясь не думать, что хуже — взятие крепости или длительная осада, при которой кончаются хлебово и порох.
Не одно, так другое: где не велась война, там бесчисленное множество разбойных шаек пробудилось по борам и буеракам, выползло, точно змеи по весне, на дороги и принялось вершить излюбленное дело — грабить и жечь деревни, насильничать да убивать. Ранее для разбойного люда хоть какая-то угроза была в лице Потеха и немногочисленного регулярного войска, а теперь, во время тягот, ни о каком надзоре речи быть не могло. Лихие селяне из тех, кто остался по той или иной причине дома, все чаще избирали ватагу княжьему войску, и грозная сила росла, как тесто в кадушке. Вовсе небезопасно стало на южных дорогах, и, хоть гореллы были далече от сих мест, ищущие заступы селяне валом повалили в более-менее укрепленные города. Волковы не стали исключением.
У Славора не возникало опасений касательно недостатка провианта, но городок едва вмещал всех желающих укрыться за стеной, и то жили они в такой тесноте, какую еще поискать, — кто не мог найти свободного угла при жилье, ночевал под звездным небом на телеге, прячась под днищем в знойный полдень или дождь. После наступления темноты в городок никого не впускали, а на стене удваивалась стража.
Вести доходили одна тревожней другой. Чуть ли не каждый день неприятель захватывал новые замки и города, все дальше в пределах страны придвигаясь, и отбивал атаки Потехового войска. Князь понимал, что превосходящий более чем вдвое противник разобьет его на голову, и не давал открытого боя, вынужденно отступал и отступал. Тысячу человек он отделил от всех войск и, разбив на отряды, отправил досаждать врагу во всем, чем только можно. Одним из таких отрядов командовал Зоек.
Враг не жег за собою мосты, стараясь учинять поменьше вреда — горрельский вождь Эрак хотел захватить эти земли, плодородные, богатые, имеющие доступ к морю, и понимал, что ему же, победителю, придется восстанавливать все уничтоженное.
