На хмарском фронте дела обстояли успешнее — там захватчикам дали должный отпор, но до выдворения было еще далеко.

***

Наступил день, когда из Горграда разослали во все концы голубей с известием: неприятель подходит и с дня на день начнет осаду. Меланья совещалась с Ярилой, Славором и Ежкой, — они собрались, дабы решить, стоит ли Зоековой жене рискнуть головой и попробовать проскользнуть к пуще, или лучше сидеть, не высовываясь, за стенами, где хотя бы разбойников можно не бояться. Но приближалась опасность похлеще разбойников, Меланья хорошо осознавала это и твердо стояла на том, чтобы исполнить волю мужа. Ежка колебалась, в душе уже согласившись участвовать в опасной затее, а свекор со свекровью отговаривали.

Может показаться лицемерным и подозрительным то, что Ярила пеклась о благополучии молодой вещуньи, а не корила ее, как любая другая мать, в том, что Зоек поднял руку на Артама... Но женщина эта была такого склада, при котором не умеют затаивать обиды; после стычки между братьями она ни колодежки не обвиняла невестку в случившемся, а когда младший ушел воевать, так и вовсе позабыла о происшествии.

В конце концов, понявши, что Меланья не передумает, стали думать, как наиболее ускорить и обезопасить менее чем полуденный переход до пущи. Ярила вспомнила, что у них в услужении есть некогда живший в Жувече старый верный слуга, некий Имерик, который хорошо знает околоток и сумеет провести самым коротким путем, а в случае нападения разбойников укроет панн от вражеских очей. Слуга этот был, по правде, трусоват и долго не соглашался выбраться из-за защитной стены. Но был он также падок до платины, чем и удалось уговорить его.

Меньше людей — меньше внимания привлекается, и прятаться легче. Поэтому Меланья отказалась от охранения — по мнению свекрови, безрассудно. Прощаясь с невесткой, Ярила плакала, ибо успела привязаться к ней; Славор был спокоен донельзя.

Верховые тронулись вечером, в тихих теплых сумерках. Ночь обещалась безоблачная, а провожатый умел ориентироваться по звездам. Кроме того, в темноте легче уйти от преследования.

Женщины облачились в жупаны, скрыв волосы под шапками; все вооружились, каждый двумя пистолетами, Имерик, кроме того, саблею. С собой взяли только оружие и немного денег, не хотели нагружать лошадей, которым и так предстоял трудный переход. За Меланьей на привязи бежал Ласт, вещунья связала ему пасть веревкой, дабы не выдал их лаем. Молодой женщине все это напоминало тот день, когда они с наставницей вознамерились свершить прогулку в дальнем бору. Только теперь во много раз страшнее было.

Они двинулись рысью по тропе, отхожей на запад от дороги, а когда Волковы скрылись из глаз, полетели, точно быстрокрылые птицы, гонимые ветром. Тропа время от времени обрывалась, местами она заросла крапивой и бурьяном, но провожатый знал нужное направление.

Ехали молча, по временам позволяя лошадям перейти на шаг. Прислуживаясь чутко к каждому шороху, Меланья поначалу вздрагивала от отрывистого лисьего лая, хлопанья крыльев, писка, словом, звуков, которыми полнилась спящая степь и которые резко выделялись из ночной, практически непрерывной песни жаб и сверчков. Один раз прямо из-под копыт лошади Имерика с истошным криком вылетела перепелка, и у Меланьи чуть не остановилось сердце.

— Холера твоей матери! — ругнулся проводник. Оглянувшись на панн, пояснил сварливо: — Перепелка, чтоб ей...

Казалось, сотни комаров зудели над головами. Так как руки были в длинных, до локтя, перчатках, насекомые впивались в шею и лицо. Меланья пожалела, что за сборами забылась и не последовала примеру Имерика, который густо смазал лицо дегтем и оттого стал черным, как ночь.

— Нет ли у вас дегтя, а, пане? — шепотом обратилась она к провожатому, нагнав его. Тому польстило столь почтенное для слуги обращение, и он без лишних слов извлек из кармана законопаченный глиняный кувшинчик.

— Слава Вилясу! А то вовсе заели, смаргивать не успеваю! — возрадовалась Ежка, вместе с Меланьей смазывая и себе лицо. Запах был ужасен, но комарам, по-видимому, он не нравился столь же, сколь и людям.

Этак через печину-две далеко на северо-востоке блеснул огонек костра. Оттуда же донеслось ржание.

— Тихо, — шепнул Имерик, направляя лошадь в противоположную сторону. Остановившихся на привал, кто бы это ни был, лучше объехать по широкой дуге, что и сделали.

За полночь, вблизи от пущи, когда снова перешли на рысь, ибо лошади устали, Меланья неожиданно различила в траве слева алый глаз. Через мгновение еще и еще, и еще... Глаза эти моргали, краснея и потухая... Хорт глухо заворчал, напрягшись...

— Угли! — не удержавшись, вскрикнула Меланья, чувствуя запоздалый укол интуиции.

Будто в ответ, свистнула стрела, и провожатый, захрипев, начал заваливаться вбок. Кобыла Меланья взбрыкнула, заслышав запах крови, и вторая стрела ушла в траву. Тут уж наши панны погнали лошадей, немилосердно хлестая их нагайками, во всю прыть. Пес широкими скачками понесся за хозяйкой, точно волк, нагоняющий жертву. Вслед за ними с улюлюканьем ринулись разбойники, выскочившие из высокой травы, где затаились, как бесы. Было их четверо, а со страху женщинам казалось, что не менее двух дюжин.

Пуща, как выяснилось, была совсем близко. Темная стена ее заслонила звезды и, стремительно приближаясь, скрывала все больше ясного неба.

"Слава Вилясу!" — подумала Меланья, когда глаза смогли отличить деревья опушки. И тут же вещунья почувствовала, что уставшая кобыла вот-вот упадет. Бежала она все медленней, раз споткнулась. Разбойники, начавшие было отставать, теперь настигали. "Хоть бы выдержала, хоть бы выдержала!.. Не падай, милая, держись, хорошая, спасение близко!"

Наконец панны нырнули в темноту под кронами. Некоторое время ехали вслепую, лошади едва боками не терлись, ибо женщины боялись не только лиходеев, но еще и потерять друг друга. Когда очи свыклись с мраком, Меланья дернула Ежку за рукав, сворачивая к беспорядочной груде замшелых валунов. Груда эта находилась на пригорке и могла на некоторое время скрыть всадниц от глаз преследователей. Под нею обнаружилась пещерка, в которой поместились и лошади, и спешившиеся панны.

— Куда они делись?

— Не знаю. Глянь за кустами...

Женщины сжали кобылам морды, чтоб не заржали, и, едва дыша, молились отчаянно. Малейший позвон сбруи мог выдать их.

Раздались шаги, один из преследователей остановился у валунов и, как видно, попытался разглядеть бежавших впереди.

— Ну, чаво у тебя?

— Никого.

— И здеся тож.

— Топота не слышно... Уйти не могли, кобылы уже падали; не иначе, схоронились где.

— И пущай. Верно, бесы с ними, ибо прятаться тут негде.

— Может, у них бы что ценное нашлось? — в голосе послышались дразнящие нотки.

— Бес с ними, — вступил в разговор третий преследователь. — Мы и без того доволе награбим.

Голоса потихоньку удалялись, пока не стихли вовсе. Панны дружно перевели дух, Меланья уткнулась лбом в лошадиный бок.

— Слава Богу, — только и смогла выдавить Ежка.

— Как же мы теперь, без провожатого?

— Да уж как-нибудь. Виляс с нами.

Они вывели лошадей из пещерки и, привязав их, уселись рядышком на землю. Ни одна не чувствовала в себе сил ехать дальше. Меланью знобило.

Невдолге обутрело; меж деревьями заскользила пара-тройка неприкаянных. Ежка поднялась и подала спутнице руку.

— Надо трогаться. Нечего тут сидеть, зверью и нечисти на поживу.

— Дороги не знаем, заблудимся.

— Кто из нас постоянно повторял, что надо верить в благополучие, ибо неверием на себя внимание Рысковца обращаешь?

За их спинами солнце первым робким проблеском обозначило утро. Лошади, бывшие едва не на последнем издыхании, отошли и бодренькой рысцой понесли седоков на запад. Путь был трудный, ибо часто не находилось даже звериных троп, и приходилось ехать сплошь по бездорожью, изобилующему ямами и выступающими корнями.

Ежка приотстала, ибо кобыла ее споткнулась, и Меланья натянула повод, ожидая, когда наставница нагонит ее.