Наполнив чары, выпили за долгожданный приезд Стольника. Меланья только смочила губы в наливке — ей в горло ничего не шло под горячим взглядом сидящего напротив Васеля.

Стольник по обыкновению начал рассказывать про князя и то, каковы порядки в недалекой от Яструмов столице, Горграде.

— Так вот, значит, бардак там. Оно вроде как все хорошо, да только внешне, на виду. Как заснеженное поле брани: поверху посмотришь — чистый снег, а копнешь — мертвечина.

— Отчего же тама этот... бардак? — мягко спросила бабка Шоршина.

— Да вот разбойники хозяйничают, обворовывают средь бела дня, горла перерезают, дерутся, балагурят... цены немереные...

— Что? Какие намеренья? — неожиданно встрепенулся глуховатый дед.

— Цены, говорю, немереные! — громче повторил Стольник.

— Ты, старый, это, молчи... и того... слушай-то повнимательнее, — ласково обратилась к мужу бабка.

— Что же князь? — спросила Осоня.

— А что князь? Порядок для виду поддерживает и на казне сидит.

— Что, правда на казне? — на миг забыв про Васеля, улыбнулась Меланья.

— Да не, это ж я образно... — крестный обнял ее одной рукой, как ребенка. Ивась, наскоро похлебав суп, спросил разрешения у матери и наконец заграбастал обещанное угощение. Разговор прервался.

— Расскажи нам, пан Васель, о себе, — через некоторое время попросила Осоня.

— Да что тут рассказывать... Живу на хуторе, недалече от столицы. От помершего отца перенял хозяйство и лавку, купечествую помаленьку...

У Вороха глаза заблестели — он сразу прикинул, что даже без большого приданного дочка в случае такого замужества не останется в нищете.

— Чем пан торгует?

— Разностями... — уклончиво ответил Васель, давая понять, что не очень-то желает говорить. Вместо него вступил в разговор дядя:

— Ты заслуги-то свои, Васель, не преуменьшай. Помаленьку купечествует он, как же. Еще более, нежели отец, удатный к делу.

— Скромность похвальное качество, — кивнула Осоня, улыбнувшись.

— Вот не скажи, кума. Из собственных заслуг определенную корысть можно вытянуть, из скромности — нет. Ежели умалчивать или преуменьшать достижения, то никакой пользы не будет.

Чем долее сидели, тем чаще ходила меж кумовьями бутылка с наливкой. Когда оная иссякла, на смену пришла бутыль вина. Первым из-за стола поднялся дед, пошел греть кости на печи, за ним почти сразу — бабка. Осоня тоже отошла, вместе с найманкой стлать гостям постели. Вскоре после того Меланье наскучило слушать все более бессвязные разговоры, понятные большей частью лишь самим кумовьям. Девушка, забыв о морозе, выскочила на улицу. Васель бросился за ней, сказав дяде, что посмотрит лошадей.

Смеркалось. Подобно муке, просеиваемой сквозь сито, густо-густо сыпал снежок. Было слышно, как слуги управляются возле скотины; лениво лаял один из кобелей. Не струились, словно жаворонкова трель, вечерние песни, для веси обыкновенные, — в такой холод каждая девушка боялась и нос из дому высунуть. Хотя нет, не каждая, — как ни странно, на улице собирались-таки на вечерницы, громко переговариваясь да смеясь...

Мороз, еще более окрепший к сумеркам, подействовал на разгоряченную Меланьину головушку, как ведро холодной воды. Она с наслаждением вдохнула колючий воздух, радуясь, что сбежала из-под горячего взгляда, который пугал и смущал ее. Девушка разжала ладонь и, надевши подаренный перстень, пошевелила пальцами, издалека рассматривая подарок. Тут дверь за ее спиной отворилась, и на крыльцо вышел Васель.

— Зачем же панна выскочила, не одевшись, на лютый мороз? — спросил он, набрасывая на плечи Меланьи полушубок да укутывая ее в меха. Так и замер, крепко обнявши девушку в соболях.

— Пустите, пан Васель, — дрогнувшим голосом прошептала Меланья.

— А вот не пущу.

— Пустите, не то закричу, — еще тише шепнула Меланья.

— Кричите, панна, — не пущу, — прижался щекой к ее волосам Васель. Никогда бы он не позволил себе подобного, ежели б не чувствовал, что симпатия обоюдна.

Девушку бросило в жар, затем по спине прошелся холодок, несмотря на то, что в объятьях и соболях было тепло. После недолгого молчания она неуверенно спросила:

— Что вы себе позволяете?

— А что? Неужто не могу защитить от холода красивую панну?.. Неужто позволю вредному морозу навредить столь дивному цветку?

Меланья снова замолчала, не зная, что ответить. Противоречивые чувства боролись в ее душе — страх и симпатия, смущение и томление в крепких объятьях.

До слуха донесся предупреждающий хруст снега — кто-то приближался. Девушка испуганно встрепенулась.

— Слышите? Батрак идет, увидит! Пустите немедленно!

В голосе ее, дотоле струившимся, словно шелк, послышалась сталь. Васель отпустил. Девушка тотчас отошла на пару шагов назад, в самый угол неогороженного перилами крыльца, — и снова ею залюбовались горячие темные очи.

— Панна держит себя так, будто боится меня, — с замирающим сердцем прошептал Васель, не сводя с нее взора.

Меланья будто вопреки его словам подняла голову, глянула ему в лицо своими рысьими глазами, казалось бы, проникнув этим взглядом в самую душу, и твердо произнесла:

— Я всегда недоверчива к малознакомым людям, нарушающим привычное течение моего бытия, пан... Да и отчего же не бояться вас, коль вы сам себе на уме и творите, что хотите?

— Разве я страшен, разве обидел панну?

Меланья не ответила, только вздохнула. Она и сама не знала.

— Панночко, чи можно узнать, когда едут гости? — неожиданно спросил за спиной Фадко. Меланья вздрогнула, хотела обернуться и... поскользнулась.

Васель, мгновенно подавшись вперед, обхватил ее за стан, уберегши тем от падения. Не успела Меланья осмыслить случившееся, как ее лицо оказалось так близко к лицу Василя, что белесые дымки их дыханий смешивались.

Незнамо сколько стояли молодые люди вплотную друг к другу, под изумленным взглядом батрака. Девушка выгнула спину дугой, дабы насколько сие возможно отдалить от себя Васелево лицо, а он все поддерживал ее на весу над краем крыльца. Едва-едва покачивалась свесившаяся над снегом длинная коса.

Васель неведомо как удержался, чтоб не поцеловать панну, и, сделав над собой еще одно усилие, смог оторвать взгляд от широко раскрытых рысих глаз. Повторно выпустив Меланью, он отворил пред нею дверь, и они вошли.

А одновременно с тем, в передней, изрядно выпившие отец и дядя шептались вот о чем:

— Вот и сыскался... еще один охотничек...

— Против такого ничего.. ик... не имею... — Ворох хлопнул кума по плечу.

— Спорим, что посватается?

— Не хочу я... спорить.

— Правильно. И так ясно...

***

Остаток вечера Меланья проводила в кухне. Вместе с бабушкой она пряла; мать, уложивши спать хмельных Вороха и Стольника, вышивала; дед на печи плел корзину из лозы, а братец играл на полу деревянной лошадкой. В кухне было тепло, не закрытое заслонкой жерло печи уютно освещало комнату. Трещали и шипели поленья. Женщины пели песни, Меланья вторила им, но то и дело забывалась, и голос ее обрывался. Она такого напутала в своем пряжеве, что за год не распутать; из головы не шел Васель, и девушка не могла понять, что с нею творится.

Заметив необычное поведение Меланьи, бабка спросила ее:

— Тебе нездоровится, внученька? Не перехватила ли ты, случаем, заразу от брата?

— Но ба! Я уже здоров! — обиделся мальчик.

Девушка мотнула головой. Помолчав немного, бабка сказала вот что:

— Ты, сердце, того... не спеши с любовью... Оно, знаешь, как бывает — порой просто кажется, что любишь, а жизнь по молодости искалечить — то раз плюнуть.

Меланья взглянула на нее удивленно.

— К чему сие было сказано?

— Ни к чему. То так, чтоб знала ты, — хитро улыбнулась бабка и снова завела песню.

На дворе завывала метель. Вышедший из конюшни Васель засмотрелся на ворох снежинок, кружащихся в оконном свету. Свисающие с крыши иглы сосулек переливались и взблескивали золотом.

В темной передней купец постоял, прислушиваясь к доносящейся песне, затем сел, подпер голову рукой и принялся грустно вздыхать. Живот скрутило голодом — увлекшийся Меланьей молодец мало интересовался яствами, выставленными на стол; да и сейчас голод был последним, что волновало его. Через некоторое время Васель решился-таки и постучал в кухонную дверь, спросивши: