Я считаю, он ненавидел того мужика так сильно, что просто не мог его ударить. Иногда бывает, что этого недостаточно, что вообще ничего недостаточно и что ты оказываешься совершенно бессилен. Когда Том говорил, боль словно текла из него рекой, которую было не остановить, – рекой, прорезавшей канал через каждый уголок его души. В тот вечер мне открылось кое-что, чего я прежде не осознавал, – что существуют вещи, настолько ранящие человека, что их попросту нельзя допускать, и что существует боль настолько нестерпимая, что ей нет места в этом мире.

Наконец, Том закончил рассказ и, изобразив улыбку, добавил, что так ничего ему и не сделал – только нарисовал его. Я не понял, к чему это было, но Том ничего не стал уточнять.

Мы выпили еще немного пива и, прежде чем разойтись по домам, тихонько поиграли в бильярд. Но думаю, мы все понимали, что хотел нам сказать Том.

Билли МакНилл был всего лишь ребенком. Ему бы танцевать в мире солнечного света и звуков, но вместо этого он вечерами приходил домой и видел мать побитой человеком без мозгов, который избивал хорошую женщину лишь потому, что был слишком глуп для этого мира. Все дети засыпают с мыслями о том, как будут кататься на велосипедах, лазать по яблоням, бросать камни, – но Билли лежал, слушая, как его мать получает удары в живот, а потом ее выворачивает наизнанку над раковиной. Том не сказал ничего из этого, но все это прозвучало без слов. И мы понимали, что он прав.

Лето оставалось все таким же солнечным и жарким, и мы все занимались своими делами. Джек продал много пива, я – много мороженого («Простите, мэм, осталось только три вида, но фисташкового, увы, среди них нет!»), а Нед починил кучу сломавшихся холодильников. Том сидел все там же, на площади, с парочкой кошек в ногах и в окружении толпы, и магическим образом создавал одного зверька за другим.

После того вечера, мне кажется, Мэри еще пару раз улыбнулась, выходя за покупками, и еще пара женщин останавливались, чтобы заговорить с ней. Кроме того, она стала лучше выглядеть: Сэм нашел работу, и ее лицо довольно быстро зажило. Она часто бывала на площади: стояла, держа Билли за руку, и смотрела за работой Тома, прежде чем уходить домой. По-моему, она поняла, что художник был их другом. Случалось, Билли проводил там по полдня и чувствовал себя счастливым, сидя у ног Тома, а иногда даже брал мелок и царапал что-то на брусчатке. Несколько раз я видел, как Том наклонялся к нему и что-то говорил, а мальчик улыбался простой детской улыбкой, которая становилась по-настоящему лучезарной в солнечном свете. Туристы все приходили и приходили, а солнце все сияло – это лето было из тех, что длятся вечно и навсегда откладываются в детской памяти, а потом ты всю оставшуюся жизнь думаешь, что лето всегда должно быть именно таким. И я точно уверен, что оно отложилось в памяти Билли, как случалось у любого из нас.

Однажды утром Мэри не явилась в магазин – хотя это стало для всех уже привычным делом, – а Билли не пришел на площадь. И судя по тому, как все складывалось в последние недели, причиной могло быть только что-то плохое. Поэтому я оставил юного Джона на хозяйстве и вышел поговорить с Томом. Я тревожился за них.

Не успел я пройти к нему и половину пути, как увидел, что Билли выбежал с противоположного угла площади. Он направлялся прямо к Тому. Он плакал навзрыд и, достигнув Тома, буквально прыгнул на него, крепко обхватив шею. Затем с той же стороны появилась его мать – она тоже бежала со всех ног. Когда она оказалась рядом с Томом, они молча посмотрели друг на друга. Мэри была вполне себе миловидной, но тогда в это было трудно поверить. В этот раз муж, похоже, сломал ей нос, и из губы тоже сочилась кровь. Всхлипывая, она рассказала, что Сэм снова запил и потерял работу, а она не знает, что делать. Затем вдруг раздался рев, и меня отпихнули в сторону: на площади появился Сэм, в домашних тапках. Покачиваясь взад-вперед, он излучал ту ауру насилия, что позволяла мужчинам вроде него чувствовать себя в безопасности. Он закричал на Мэри, чтобы та уводила пацана домой, а она лишь вздрогнула и, съежившись, приблизилась к Тому, словно желая спастись от холода возле костра. Это разозлило Сэма еще сильнее, и он, шатаясь, двинулся вперед. Пылая яростью, он приказал Тому убираться к чертям подобру-поздорову и, схватив Мэри за руку, попытался притянуть ее к себе.

И тут Том встал. Роста ему было не занимать, но он был уже не молодым и довольно тощим. Сэм же в свои тридцать напоминал телосложением здание мэрии, и если ему выпадала работа, то она обычно заключалась в том, чтобы переносить всякие тяжести с места на место. К тому же ему придавал сил алкоголь в крови.

Но толпа в тот момент отступила, и я внезапно почувствовал, что боюсь за Сэма МакНилла. Том выглядел так, будто об него сейчас можно было стукнуть чем угодно и оно об него расколется. Он казался гранитным шипом, обернутым кожей, лишь с парой отверстий на лице, сквозь которые проглядывал камень. Он был сам не свой. Не горячился и не сопел, как Сэм, но от него, взбешенного, веяло холодом.

Последовала долгая пауза. Затем Сэм отступил на шаг и крикнул:

– Шла бы ты домой, слышишь? Не то у тебя будут проблемы. Большие проблемы, Мэри, – и умчался туда, откуда пришел, расталкивая туристов, которые, как стервятники падалью, наслаждались буйным местным колоритом.

Мэри повернулась к Тому – она выглядела такой напуганной, что на нее было больно смотреть, – и сказала, что ей, пожалуй, лучше уйти. Том какое-то время смотрел на нее, а потом впервые заговорил:

– Ты его любишь?

Смотря в такие глаза, как у него, нельзя было соврать даже при всем желании. Если такому соврать, то, казалось, сломается что-то внутри тебя.

Она тихо-тихо ответила:

– Нет, – и, так же тихо заплакав, взяла Билли за руку и медленно двинулась через площадь.

Том собрал вещи и отправился в бар Джека. Я пошел следом и выпил с ним пива, но мне нужно было возвращаться в магазин, а Том так и остался сидеть, будто взведенный курок, – молчаливый и натянутый, как струна. Где-то на глубине, под спокойной поверхностью, что-то бушевало. Что-то, чего я был бы рад никогда не видеть.

Примерно через час начался обеденный перерыв, и, как только я вышел из магазина, в меня кто-то врезался сзади, чуть не сбив с ног. Это оказался Билли. На лице у него виднелся огромный синяк, а сам глаз явно заплывал.

Тогда я сделал единственное, что оставалось сделать в этом случае. Я взял мальчика за руку и отвел в бар, чувствуя, как злость подступает к самому горлу. Когда Билли увидел Тома, то подбежал к нему, и тот взял его на руки. Затем Том посмотрел на меня через его плечо, и я ощутил, как мой гнев полностью меркнет перед такой яростью, какой во мне просто не могло возникнуть физически. Я пытался подобрать слова, чтобы описать эту ярость, но, казалось, это можно было сделать лишь средствами какого-то другого языка. Могу сказать лишь, что мне хотелось оказаться где-нибудь в другом месте, и я, стоя перед этим незнакомцем в черном пальто, ощутил настоящий холод.

Спустя несколько мгновений Том уже прижимал мальчонку к себе и тихо бормотал ему слова, которые, как я думал, были известны одним только матерям. Он вытер ему слезы и осмотрел глаз, а затем поднялся со стула, улыбнулся и сказал:

– Думаю, нам пора немного порисовать, что скажешь? – и, взяв Билли за руку, подхватил свою коробку с мелками и вышел на площадь.

Не знаю, сколько раз в тот день я выглядывал на них в окно. Они сидели бок о бок прямо на брусчатке, и ручонка Билли обхватывала палец Тома, а тот рисовал свои меловые рисунки. Время от времени мальчик тянул руку и добавлял что-нибудь свое, и Том улыбался и что-то говорил, отчего журчащий смех Билли разливался по всей площади. В магазине в тот день был такой наплыв, что я оказался буквально прикован к прилавку, но по количеству столпившихся на площади могу сказать, что Том вкладывал в свой рисунок значительную частичку себя и Билли, наверное, тоже.