Сильва переняла "Северянку" после своей мамы. Под конец с той было очень быстро и очень печально, рак или чего-то подобное, самое настоящее свинство, мы все были на похоронах. Только это совсем другая история.

Печальная история.

Но все равно – спокуха.

Здесь пьют пиво и водку рюмашками.

Кто-то заказывает утопленника, и Сильва вылавливает из большой банки толстую, бледную сосиску.

Кто-то закуривает.

Другой к нему присоединяется.

И Сильва тоже закуривает. После чего начинает кашлять.

В углу блестит автомат.

Время от времени в него бросали какие-то копейки, но ты свой урок уже имел: знаешь, что это бессмысленно.

И тут кто-то говорит: "Серьезно, как меня эта политика достала".

А я говорю: "Везде одно и то же".

И кто-то еще говорит: "Бабы тоже когда-то были лучше, до того, как из них сделались феминобиоэкологини".

И еще кто-то говорит: ""Вот не знаю, почему это моя старуха все время со мной хочет драться. И почему не желает со мной спать?".

А ему говорю: "Найди себе молодую".

И кто-то там говорит: "Молодая еще больше будет хотеть драться".

И еще кто-то говорит: "Ну почему, черт подери, она меня так мучает?".

И кто-то там говорит: "А может тебе нравится, когда она тебя мучает".

И еще кто-то говорит: "Что ха херня".

И Морозильник говорит то, что говорит обычно: "Мир состоит из херни".

И сам же над этим смеется.

А я говорю: "Всегда все меняется".

И кто-то там говорит: "Оно уже и на старух переносится. Моя старуха желает, чтобы я сидел, когда ссу".

А кто-то еще говорит: "Так ты садишься, когда ссышь?".

Я на это говорю: "Я и сам сажусь".

И кто-то спрашивает: "Ты тоже, Вандам?".

Я же начинаю хохотать.

И говорю: "В жизни не присаживался, чтобы поссать. Мужик – это мужик. Баба – это баба. Баба, когда ссыт, стоять не может. Если бы могла, так стояла бы. Так, Сильва?".

А Сильва на это: "Я умею стоя".

И все мужики в шоке.

И кто-то говорит: "Покажи".

А Сильва: "Еще чего. Ты поосторожней, а то я тебе покажу".

Сильва умеет показать коготки.

Мне это нравится.

Сильва – никакая тебе искусственная полубаба.

Сильва – это баба.

А потом она немного улыбается.

И я тоже улыбаюсь.

И кто-то говорит: "Что-то в этом есть".

А я говорю: "Все всегда изменяется. Достаточно интересоваться войнами и историей. Вечно все изменяется. И сыплется. Эффект домино".

А потом какое-то время мы еще говорим о том, что нас задолбал весь мир и политики, а более всего – бабы, которые, как раз у нас имеются, или которых у нас не имеется, все зависит от обстоятельств; в конце концов – это один черт. Похоже, что более всего на нервы действуют бабы, которые могли бы с тобой быть или даже какой-то миг с тобой были, но тут же они уже с кем-то другим, и ты не знаешь, почему не вышло, почему все разосралось и чья это вина.

Просто – прошлое.

Потом разговор снова сворачивает на политику, а ты чувствуешь, что уже несколько напряжен, что в тебе деликатно чего-то дрожит, потому что если кто сегодня и должен получить урок по жизни, так это политики. Только они в "Северянку" не ходят.

И ты это чувствуешь.

Ты чувствуешь, как оно близится.

И довольно приятно чувствуешь, как побежали мурашки. Не в кулаках, где-то на периферии твоего тела. В кровеносных сосудах. И в жилах. Где-то глубоко-глубоко в кратере твоего вулкана.

И вдруг ты чувствуешь, как оно вылезает на поверхность.

И вот при этом ты рассматриваешься еще разок.

Разглядываешься и всегда находишь.

Находишь кого-то, кто желает драться.

Кто устраивает проблемы.

Кто желает получить урок по жизни.

Ведь лучше всего набуцать такому, кто этого заслуживает.

Такому, кто просто желает, чтобы ему набуцали.

Наказать его.

И дать урок.

Небольшой такой урок по жизни.

Как это случилось однажды, когда в "Северянку" пришел тот тип, по роже – из Моравии, такой он весь был чистосердечный и веселый, и остроумный, и добродушный, и с ямочками на щеках. Я прекрасно видел, как с первого года жизни в него запихивали зельц сверху, а сало – снизу, сам можешь представить, весил он сто двадцать кило. Средней величины танчик.

И уже от самой двери он орал: "Ну, и чего, и кто тут желает пизды получить?".

И хрупкая тишина.

Представляешь?

Ни серьезная, ни мелкая, а только хрупкая такая зловещая тишина.

А он не переставал: "Так как, кто тут желает получить пизды?".

Первой на него глянула Сильва, а не следовало этого делать.

Поначалу он вылил ей на стойку пиво.

Потом спросил: "Это твой бордель?".

После чего поглядел на нас своими маленькими, поросячьими глазками.

И обратился к нам: "А это твои шлюхи?".

Сильва глядела на него и молчала.

Сильва знала, что случится.

Морозильник поднялся, как обычно, первый, но ребята его усадили. За последний раз он на условном, а перед тем уже сидел за вооруженное нападение, но, как мне кажется, в тот раз его в дело впутали. Только это уже совсем другая история.

Морозильник встал во второй раз и вырвался от ребят.

Действует он как придурок, сразу же во весь рост, сразу же желает правды и любви, сразу же желает послать бандюг в морозильную камеру нашего морга. Ну тогда и я встал.

Схватил его за плеч и говорю: "Хей…".

А он мне в ответ: "Тут никто не будет выпендриваться!".

А я ему говорю: "Хей, Морозильник…".

А он мне на это: "Никто!".

А я говорю: "Спокуха, выпей рюмочку".

Я же знаю, что Морозильник поступил бы точно так же. Он тоже бы поднялся, если бы это я был на условном. И как-то раз он уже так и сделал, потому что у меня было условное, когда на матче вытянул руку в римском приветственном жесте, а мусора сразу: что я делал "хайль". И даже не позволили им объяснить, что я никакой ни "хайль" делал, а просто-напросто я последний римлянин. Европеец. Ну, временно подшофе.

Не исключено, правда, что перед тем уже был какой-то опыт.

Толкушки, драки, тыцки в лоб. Чешский юмор.

Но это уже совсем другая история.

Короче, Морозильник встал, а я его посадил и поднялся вместо него.

Только ведь встал я не ради Морозильника, я поднялся, потому что должен был встать, потому что все во мне хотело подняться. Должно было подняться. Потому что все во мне дрожало, как тогда, когда я впервые в начальной школе я подрался с Пепиком Циной. Я всегда вспоминаю первую в своей жизни драку. Первую свою бабу можно забыть, даже имя, а вот первую приличную драку забыть невозможно.

Вот увидишь, что так оно и будет.

Ага, подхожу я к этому из Моравии.

И говорю: "Добрый вечер".

Хорошо быть вежливым.

А потом говорю: "Какие-то проблемы?".

Всегда хорошо спросить.

А он мне в ответ: "Кто желает получить пизды?".

А я ему на это говорю: "Мне нравится".

А он мне: "Что нравится?".

Вот хорошо так установить контакт и наблюдать за тем, как он убегает глазами. И по этому ты видишь, как оно с ним. Чего можно от него ожидать. По глазам все можно увидеть.

А я говорю: "Что говоришь "пизды". Никогда такого не слышал. У нас так не говорят.

А он не знает, в чем тут дело, и спрашивает: "А как у вас говорят? Пиздей?"

Я же говорю: "Пиздюлей. Через "ю". Так и говорят: пиз-дю-лей. Повтори. Устроим маленькую телепередачку, посвященную родной речи".

А он говорит: "Выебываешься, а?".

Я ему на это: "Вот попробуй сказать: Пиз-дю-лей".