Что толку с пришедших в голову догадок и предположений? Здесь человека вряд ли кто удосужится выслушать. Зачем мне спасать песчаные стены? Пусть рушатся, хоть посмеюсь напоследок.

В камеру широким размашистым шагом вошел Денис. В глубине его синих глаз была растерянность и какая-то странная обида, словно это его, а не меня собрались сейчас казнить.

– Жаль, что это ты, – едва слышно сказал тюремщик, мужчина, с которым мы едва перемолвились парой слов, жалел почти незнакомого человека.

– Не представляешь, как жаль мне, – голос внезапно охрип, – пора?

– Да, пора, – он сожалением кивнул.

Хотела бы я сказать, что шла к месту казни с высоко поднятой головой, полная презрительного достоинства. Увы... Меня тащили двое. А я брыкалась, плевалась и выла на всю цитадель.

Все сплелось в один бесконечный хоровод из мелькающих песочных стен, знакомых и незнакомых лиц и волны всеобъемлющего ужаса. поднимающейся откуда-то из глубины, где нет места ни личности, ни разума, есть лишь животный страх.

Меня притащили на минус третий, в грубый прямой штрек, расходящийся на два. И прежде чем меня швырнули в левый, я даже успела увидеть дикие глаза Мартына, все еще сжимающего и толкающего рукоять, и отвратительно довольную морду лгуны.

В левом штреке горели многочисленные светильники, создавая едва ли не торжественную обстановку. Колеблющиеся огни, оставляющие болезненные отпечатки на сетчатке. Судя по потолку, это ответвление было чуть меньше правого, неровной, ломаной формы. Двое охранников, на допросе которых я еще недавно присутствовала, деловито затащили меня на матово поблескивающий металлом стол и зафиксировали руки и ноги кожаными ремнями.

Дыхание было шумным и сиплым, как у больного пневмонией, из горла уже давно не выходило ничего членораздельного.

Сейчас я бы, не задумываясь, променяла подвал на спальню Простого, холодный стол на кровать. И еще поблагодарила за предоставленную возможность. Не выйдет из меня героини эпоса.

Денис деловито расстегнул мою рубашку, откидывая полы в разные стороны, обнажая живот и грудь в старомодном бежевом бюстгальтере. Знала бы, что меня ждет, надела что-нибудь симпатичное. Или, что еще скорее, сиганула из окна, не дожидаясь развязки. Святые, о чем я думаю на пороге вечности?

Синеглазый тюремщик достал нож. Меня затрясло так, что голова с глухим звуком ударилась о железо, зубы клацнули. Мужчина придержал ладонью подергивающуюся ногу и вспорол штанину. Отстранился, посмотрел на дело рук своих, словно художник на вазу с фруктами для натюрморта и перешел к второй ноге. Я стиснула зубы, загоняя отчаянный крик обратно. Боли пока не было, лишь один страх, животный ужас перед грядущим. По лицу потекли беспомощные слезы. К разделочному столу приблизился Радиф, взмахом руки отсылая синеглазого в сторону.

Ярость Вестника утихла, он был бледен, но спокоен. Я смотрела в черные глаза, чувствуя, как внутри все дрожит, как к страху примешивается ненависть.

– Доброе утро, – поприветствовал мужчина, словно мы пили утренний кофе, – есть предложение. Первое и последнее. Твоя душа в обмен на жизнь. От тебя требуется лишь сказать «да», – он выжидательно поднял брови.

Слезы все текли и текли. Я не могла остановить их, как не могла открыть рот и сказать «да». Как не могла сказать «нет».

Вот оно, избавление, на расстоянии вытянутой руки. Согласись - и металлический холод стола, ремни, что впиваются в кожу, паскудный взгляд лгуны и яркий свет ламп останется позади. Избавление, после которого я вполне могу завязать петлю под потолком и шагнуть с табурета. Вот только это мне уже не поможет. Ничто не поможет. Моей смертью отныне будут распоряжаться другие. Как и жизнью. Заложнице Востока не будет хода на север. Ей не позволят подойти к Легенде Зимы, а если и позволят, то только для того, чтобы одна перегрызла горло другой. Это даже не инстинкт, это суть, отражение мироустройства, его не изменить никакими медальонами матери.

И отказаться я тоже не могла. Будь на месте Радифа Александр, другой Вестник, Северный вестник, я бы дала согласие еще до того, как он успел предложить сделку.

Я продолжала глотать беспомощные злые слезы, не в силах согласиться, и не в силах отказать. Но нечисти не нужны слова. Торговец душами не стал повторять, грозить или уговаривать, он втянул в себя мой страх, словно аромат аппетитного кушанья и отошел. Я испытала крохотное, едва осязаемое облегчение, оно было почти кощунственным на фоне всего того, что происходило, потому что будь у Простого Вестник искушеннее, а не тот, кто сперва бьет, а потом разговаривает, уверена, они бы меня сломали.

Шумное дыхание выходило из груди неровными судорожными толчками. Каждую секунду я ожидала увидеть над собой зубастую лягушачью улыбку лгуны. Только одна мысль помогала сдерживаться, не давала превратиться в воющее обезумевшее создание – так или иначе, все скоро кончиться. Надо потерпеть и постараться умереть быстро.

Святые, помогите! Высшим мастерством у низших, живущих за счет других, считается умение снять кожу с человека, пока тот еще жив. Агония должна продолжаться. Это будет настолько скверно, что и представить сложно.

Я сосредоточилась на потолке, на неровных ломаных линиях, на чуть более темном пятне. Перед глазами все расплывалось. Я снова затряслась, как осиновый лист, и не могла остановиться.

В штрек вошли трое, двое на своих ногах, а третий невидимым холодным воздухом пробежал по коже. Я помнила это липкое прикосновение, но от страха мало что соображала. Сила Простого сгустилась в штреке, заставляя всех присутствующих замирать в почтительном ожидании. Хозяин Востока был невидим, но никто не сомневался в его присутствии. Одной из тех, кто пришел поглазеть на казнь, оказалась Киу, ее черные глаза встретились с моими карими.

«Гаро, наорочи», – эхом пронеслись в голове чуждые слова.

Уродливая и обнаженная лгуна, позвякивая длинной цепью, сделала шаг к столу. Мир сузился до заостренных серых ногтей на узловатой старческой руке. В лицо снова пахнуло теплым молоком и молодым сыром.

Плинк – плинк.

Я вздрогнула, и это непонятным образом помогло унять дрожь. Но никто не обратил внимания, жертве дергаться по сценарию положено. Лгуна мягко провела рукой по обнаженной ноге. Один раз я видела, как Веник так же ласкал труп.

Плинк – плинк.

Сухой колючий ветер закружился под потолком. Пальцы лгуны поднялись к животу, обрисовали пупок. В свете огненных фитилей блеснул каменный цветок на ее шее.

«Не смотри, – приказала я себе. – Не думай. Уйди в такое место, где они тебя не достанут. Туда, где у тебя есть семья: муж, дочь, дом и уверенность в том, что тебя любят. Уйди в воспоминания. Пусть они будут последним, что увидит воспаленное воображение. Это, а не собственные дымящиеся кишки на полу».

Короткая острая боль, и кожа на животе разошлась под нажимом острого ногтя, чужой палец погрузился в кровь.

Я застонала.

Один из мужчин, притащивших меня сюда, с улыбкой сказал что-то Денису, тот ответил, Радиф шикнул на обоих, словно зритель в кино, которого отвлекают от происходящего на экране шумные соседи.

Плинк – плинк.

Святые, помогите! Не выдержу, знаю, что не смогу, расползусь, как желе.

Я повернула голову и встретилась взглядом с Киу. Девушка не улыбалась, она смотрела и словно чего-то ждала. Чего?

Плинк – плинк.

Коготь лгуны заскользил выше, едва касаясь расходящейся кожи. Сухой ветер бросил песок в лицо. Киу закрыла глаза и упала, словно героиня романа о любви. Просто взяла и осела сломанной куклой на пол.

Плинк – плинк – плинк.

К девушке подскочил Радиф, поднимая за безвольно мотающуюся на тонкой шее голову. Взметнулся песок. Денис вдруг оказался рядом и оттолкнул от меня не обращающую ни на что внимания лгуну. Один из швов на груди твари лопнул, и по дряблой коже потек остро пахнущий гной. Заложница огрызнулась, и он ударил ее кулаком в лицо, снимая раздутый нос. Мне на щеку брызнула горячая кровь, и то, что выглядело, как старая больная женщина, упало куда-то вниз. Тюремщик расстегнул ремень на правой руке.