Первой проснулась Любка, услышав в коридоре позвякивание умывальни­ка, плеск воды и разговор работяг между собой:

— Чего это Ночка к яам пожаловал?

— А бог его знает!

— Чего-то вынюхивает...

Любка машинально протянула руку к одежде и тут же вскочила, расте­рянно посмотрела по сторонам, убедившись, что ее нигде нет, тихо подошла к двери, нагнулась к скважине и увидела на крыльце барака Кочку.

— Разнюхал все-таки! — со злостью сказала Любка и, убедившись, что дверь закрыта, снова села на матрац.

— Кто? Что? — вскочил ошалелый Степка, придерживая руками каль­соны.

— Да не бойся ты! Я ведь засыпалась... мне и влепят карцер.

— Да не боюсь я,— недовольно пробурчал Степка, снова опускаясь на матрац. Но Степка испугался, это было видно по его побледневшему лицу.

— Нас и закрыли-то, как в карцере,— злорадствовала Любка и тут же, ласкаясь к нему, упрашивала: — Давай, Степушка, выпьем? Все равно пропа­дает ни за грош собачий! .

Степка затряс головой, отстранил кружку с разведенным спиртом и уныло сказал:

— Пей сама, мне что-то не хочется...— и накрыл сидящую перед ним голую Любку байковым одеялом по грудь.

Любка большими глотками выпила разведенный спирт, слегка прижала рот рукой и, выдохнув: "Ну и зараза!", бросила кружку через плечо в угол за самодельные пустые вешалки.

— Тише ты! — укоризненно посмотрел на нее Степка.

— Эх, Степа, Степа! Ж ... ты, а не Степа! Ну что, мы убили кого? Зарезали? Ну, дадут мне десять суток, а дальше что?

— Ну, тише ты,— снова упрашивал он Любку,— может, дневальный откроет.

— Дальше солнца не угонят, меньше "триста" не дадут! — говорила уже пьяненькая Любка назло Степке, стоя перед ним на коленях и положив ему руки на плечи.— Они завидуют нам, Степушка, и Кудрявый, и этот Кочка... все завидуют! Зато мы были вместе всю ночь! Ночь — да наша, а не их, понял?

— Понял, понял Любушка,— соглашался Степка, отводя лицо от Любки­ных жарких поцелуев и отстраняя ее от себя. Степке было сейчас не до этого, на Любку он не злился, нет. Степка злился на себя, на те лагерные, нелепые обстоятельства, которые преследуют его по пятам вот уже четвертый год, с тех пор, как он получил срок.

"Опять загремлю в штрафняк!" — подумал Степка. Эта мысль ужаснула его, он вскочил, попросил Любку сойти с матраца, бросил на середину его подушку и стал быстро сворачивать матрац, бубня про себя:

— Куда же теперь его деть? Куда же теперь его деть?

Любка хохотала до слез и, вытирая их кулаком, снисходительно спра­шивала:

— Ты что, Степушка, рехнулся? Может, в скважину просунем?

Степка плохо чего соображал и, вконец расстроенный случившимся, даже не заметил Любкиной шутки.

Кочка, дождавшись, когда на развод из барака уйдут все работяги, по­дозвал к себе конопатого дневального, достал из кармана галифе ключ и снова торжественно потряс им перед носом паренька, как бы хвастаясь, какой он, надзиратель Кочка, догадливый и предусмотрительный. Потом подкрался на цыпочках к сушилке, приложил к дверям ухо, прислушался, тихо вставил в скважину ключ и, быстро распахнув двери, выкрикнул:

— А ну, кто тут? Выходи!

На свернутом матраце в одних кальсонах сидел Степка, рядом, завернув­шись одеялом до плеч, стояла пьяненькая Любка. Улыбаясь, она шагнула навстречу Кочке, поклонилась ему в пояс и нарочито растягивая слова, сказала:

— Здра-а-вствуйте-е, гражда-а-нин начальниче-е-ек!

— Что? — сделал свирепое лицо Кочка.

Как ни в чем не бывало Любка гордо вскинула голову и, проходя мимо надзирателя, полузакрыв глаза, пропела: "Ты начальничек, злой начальни­чек, отпусти до дому..."

— Стой! — опешил Кочка от такого неожиданного Любкиного поведе­ния.— А белье? — подскочил он к ней.

Любка остановилась, озорно подмигнула ему и вкрадчиво шепнула Кочке:

— Миленький, возьми на память!

— Как на память? — не сообразил Кочка.

— Насовсем, родненький! — чмокнула она Кочку в лоб и вышла на крыльцо.

Кочка потер растерянно лоб рукой, стараясь вспомнить, что же он ей хотел еще сказать, глянул зло на еле сдерживающего смех паренька-дневального, выбежал на крыльцо н крикнул вслед Любке, идущей по дорожке от барака:

— А куды ж с одеялом-то пошла?

— На кудыкину гору — отдаваться вору...— обернувшись, выпалила она.

— Неси обратно, а не то по кочкам понесу!

— Неси, неси,— хохотала Любка.

— А ну-ка, давай живей белье! — приказал Кочка конопатому дневаль­ному.

— А этого не хочешь? — распахнула одеяло Любка и сбросила его с себя на землю.— На, смотри,— крикнула она Кочке,— может, ослепнешь! — И по­шла к вахте.

Может быть, Кочка не так реагировал бы на Любкину выходку, пойди она к любому бараку или в его сторону, но когда она, голая, зашагала к вахте, он от изумления приоткрыл рот, машинально взял из рук дневального Любкины вещи, скатился с крыльца, уронил на землю лифчик, подхватил его и кинулся догонять ее.

Степка тем временем прошмыгнул из сушилки к своим нарам, лихорадочно надел рубашку и брюки, схватил брезентовую шахтерскую куртку и окольны­ми путями, скрываясь от Кочки между бараками, сломя голову помчался на развод.

Как и следовало ожидать, Любку посадили в карцер, а Сенька Кудрявый в тот день, когда она прошла мимо колонны голая, решил при первой же воз­можности пустить Любку "под хор", подкараулив ее со своими дружками где- нибудь одну, а еще лучше на глазах у этого фраера Степки, чтобы знал, паскуда, с кем имеет дело.

Степке же повезло: в карцер он тогда не угодил, хотя Кочка и узнал его, но у вахтенных ворот из бригады не вывел, очевидно, опасаясь, как бы Степка, чего доброго, не рассказал оперу о так неудачно разыгранной им шутке с Люб­киным бельем.

Любка получила десять суток карцера и оттуда передала Степке с Машкой Копейкой письмо такого содержания: "Степушка, миленький! Не серчай, как выпью, так душа болит. Все думают: я — проститутка какая, а я тебя люблю, хоть ты и фраер неотесанный. Тут мне передали: Сенька Кудрявый грозится, так ты его обходи стороной. Машка тут по моей наколке купила у одного вольняги тебе бобочку шелковую, голубую — пригодится для освобождения. А потом и шкары достанем. Ох, Степушка, скорей бы на волюшку, грелась бы у тебя на груди, сколь душе угодно. И черт меня дернул выпить спирту! Все, с этим завязано! Я так тебя хотела, спасу не было. Целую тебя сто тысяч раз. Твоя Любушка".

Степка действительно однажды столкнулся с Кудрявым на главной штольне у глиномески. Тот стоял в дверях, курил. В косоворотке-, подпоя­санной тоненьким ремешком, в хромовых сапогах, больше похожий на дорево­люционного приказчика, чем на лагерного урку.

— Ну, как, фраер, дела? Топай-ка сюда! Или боишься?

— Чего мне бояться? — тихо сказал Степка и неторопливо подошел к Кудрявому.

— Шалашовка у тебя была?

Степка молчал.

— Знаю, у тебя! — глубоко затянулся махрой Кудрявый.— Так что будем делать? Может, узел на голове завяжем? Задерем юбку... и завяжем... а тудабутылку вставим! Жаль шишек нет... тут не растут — не лесоповал! — гово­рил тягуче Сенька Кудрявый, явно наслаждаясь Степкиным молчанием. "Значит, боится,— подумал Сенька,— подожди, еще не то будет!" Конечно, он не имеет права говорить этому фраеру о воровских законах, но припугнуть надо, пока не отомстит шалашовке по всем правилам. Ну, с вором бы схлестну­лась, другое дело, но воровка подцепила фраера, да еще в неволе, где они необходимы им, ворам. Нет, такое никто бы из них этой поганке не простил! Да и после Любкиной выходки на вахте перед всей колонной воры к нему стали относиться иначе, пренебрежительно, и один из них, как-то играя с ним в кар­ты, заявил с усмешкой, мол, будешь ее под хор пускать, так ставлю карточку, чтобы быть первым, и выбрал для подсечки червонную даму. Это для Сеньки уже было оскорблением, и чуть он с ним не подрался, да воры их разняли, но дали Сеньке намек: раз шалашовка спуталась с фраером, "приземлить" ее и больше воровкой не считать...