Так думал Кудрявый, пристально разглядывая Степку, пока тот топтался на месте. Наконец Сенька бросил окурок на землю, прижал сапогом и снова повторил:

— Ну, что будем делать? — и, не дождавшись от Степки ни слова, с угро­зой в голосе сказал: — Мы еще встретимся! — резко повернулся и пошел в глиномеску. Как ненавидел его в тот момент Степка!

Любка отсидела десять суток карцера и вышла на работу.

Боясь Сеньки Кудрявого и лагерного начальства, которое могло бы их все- таки разлучить за связь, разбросав по разным лагпунктам, Степка и Любка стали при встречах осторожными, на людях виду не подавали, что знают друг друга, скрывали свои чувства, как могли, лишь бы дождаться конца срока и освободиться вместе.

После карцера Любка как-то присмирела, при встречах со Степкой была тиха и нежна, что-то в душе у нее происходило чисто женское, загадочное, недоступное для Степки... И от этого она все больше нравилась ему. Встреча­лись они в одном отработанном забое, куда редко кто заходил. Обычно к Степ­ке прибегала Машка Копейка и, получив от него утвердительный ответ, сообщала своей подруге.

В тот самый, казалось бы, счастливый для них день, часа за два до конца смены, они лежали в заброшенном забое на расстеленных на досках ватниках, тихо разговаривали, пока снова не наступало желание обниматься...

— Степушка,— шептала Любка,— а ты знаешь, что я от тебя заимела?

— Чего заимела?

— Чего, чего,— сердилась Любка,— не сифилис же! Ребенка, говорю, заимела...

Степка осыпал ее поцелуями, обещал написать письмо матери, так как она освобождается на два месяца раньше, чтоб не ждала его здесь, а сразу же ехала к ней, что живет он недалеко от Московского вокзала, да и что он ей говорит, она и сама знает город не хуже его. А когда и он приедет, то и на работу посту­пят вместе куда-нибудь на завод, она по женской какой профессии, а он — слесарем, не зря же учился в ремеслухе.

— А кого ты хочешь? — спрашивала вкрадчиво Любка.— Сына или дочку?

— Сы-ы-на-а,— тянул Степка,— только на тебя похожего, страсть, как хочу,— и снова целовал Любку.

— Да ладно,— довольная ответом, посмеивалась Любка,— будет тебе! Ты договорился со взрывником-то?

— А как же,— хвалился Степка,— вечером за него останусь, а он только со своей бригадой выйдет — и тут же с моей уйдет... свой парень! А ты?

— Машка тоже замену сделает, деваха битая, знает, что к чему...

Так разговаривали они вполголоса, решив остаться в шахте, а в двенадцать ночи выйти из рабочей зоны с чужими бригадами.

А в то время, пока Степка с Любкой целовались да миловались в забое, Сенька Кудрявый, только что распив с урками бутылку питьевого спирта в глиномеске, сел с одним из них играть в карты, как вдруг, запыхавшись, вбежал к ним Сенькии "шестерка", по кличке Барбос.

— Ну-у? — встал из-за стола Кудрявый.

— Они на северной стороне в забое ... я за лебедкой подъемной сижу, зекаю, идут... я — за ними,— скороговорил Барбос,— фраер-то все огляды­вался, светил лампой назад...

— Пошли! — сказал уркам Кудрявый, бросив на стол карты.

Барбос, маленький худой парнишка с бесцветными глазами и одутловатым болезненным лицом, неоднократно битый работягами за воровство, часто сидевший в карцере за невыходы на работу, наконец-то пристроившийся шестеркой к Кудрявому, то есть исполнявший днем и ночью его приказы, сейчас шел впереди и показывал Сеньке и его дружкам дорогу.

Барбосом же пацана прозвал сам Сенька по такому случаю: однажды у одного Сенькиного дружка, болевшего туберкулезом, на легких открылась каверна, центральная же больница для зеков в городе была переполнена, и он лежал в лагерной больничке. Узнав о том, что от туберкулеза помогает собачий жир, Кудрявый каким-то образом достал годовалого щенка неопределенной породы и ночью, под большим секретом, чтобы не нагрянула вохра, зарезал его в глиномеске. Утром же, конечно, при содействии своих дружков, натопил несколько бутылок собачьего жира, а мясо сварил отдельно, перед этим заста­вив Барбоса тщательно промыть средний котел из-под глины.

Тогда Сенька уже добился черноволосой Нинки и, когда мясо сварилось, приказал Барбосу позвать ее вместе с подружками на спирт "под баранину".

Все уплетали мясо с аппетитом, особенно урки, чавкая и обсасывая пальцы. Пока это варево с жадностью поглощалось, Барбос, по приказанию Кудрявого, несколько раз вставал на корточки перед дверью и, заглядывая в глиномеску, тявкал, изображая собаку.

Нинку и ее подружек затошнило. Они догадались, что их накормили собачатиной, и повыскакивали из глиномески, зажав рты руками, чем вызвали огромное удовольствие урок, загоготавших им вслед. Больше всех ржал Куд­рявый, держа в руке обглоданную собачью ляжку.

Лагерный воришка и шестерка получил от Кудрявого за эту собачью "работу" кусок "баранины" и кличку Барбос. Ему-то и поручил Кудрявый выследить, где встречаются Любка и Степка.

— Тише, здесь! — прошептал Барбос уркам и Кудрявому.

Они подошли к забою.

— Я первый,— остановил своих дружков Сенька,— вы потом,— и вклю­чил шахтерскую лампу.— Тебе тоже достанется,— оскалился Кудрявый, похлопав по плечу Барбоса,— я свистну! — И пригнувшись, осторожно полез в узкий проход забоя.

Машка Копейка сидела в будке у нормировщицы на главной штольне. Помня о Любкиной просьбе заменить ее в бригаде какой-нибудь женщиной из вечерней смены, чтобы остаться в шахте со Степкой, Машка, дождавшись знакомой бригадирши, их общей подружки, болтая с нормировщицей о раз­ных лагерных пустяках, вдруг увидела в окно проходивших мимо будки Сеньку с дружками. Машка, почувствовав недоброе, выскочила из будки и, крадучись, пошла следом за ними по главной штольне.

Осторожно прокравшись в глубь забоя, Сенька Кудрявый прислушался к легкому посапыванию...

"Здесь,— подумал злорадно Сенька,— спят, падлы!" — включил лампу и направил свет на спящих.

— Что надо? Что надо? — привстал первый Степка, заслонив глаза рукой от яркого света.

— Не тебя-я-я,— протянул Кудрявый,— ты нам и на х... не нужен! Вот она нужна!

Степка вскочил и отпрянул к стене забоя.

— А ну, сгинь отсюда! — провел лучом лампы за ним Кудрявый.— Да так, чтоб хвост трубой!

— Ты что, Степушка,— потянулась в темноте Любка,— побрызгаться захотел?

— Проснулась, сучка? — перевел луч лампы на Любку Кудрявый и под­скочил к ней.

— Убери лампу,— привстав, равнодушно сказала Любка, поправляя рукой растрепанные волосы.— Что ты, как сексот, выслеживаешь? Может, оперу донесешь?

— Ах ты, сучка! — взорвался Сенька и что есть силы ударил сапогом Любку в бок. Та от неожиданности охнула, схватилась руками за бок, хотела подняться, но взбесившийся Сенька не давал ей встать, бил попеременно то левой, то правой ногой, повторяя со злостью: — На, сука, на!

— Ой, сволочь! Ой, гад! — стонала Любка после каждого Сенькииого удара.

Опомнившись, Степка сначала хватал Кудрявого за руки, стараясь отта­щить его от Любки, но вдруг пронзившая его сознание мысль о том, что она беременна, заставила Степку с силой оттолкнуть от нее Кудрявого. Тот поле­тел с ног, мгновенно вскочил, матерно выругался и, нагнувшись, протянул руки к сапогу.

— Степ, берегись, нож! — простонала Любка.

Степка снова отпрянул к стене забоя. Кудрявый осветил Степку лампой, перешагнул Любку и пошел на него с ножом.

Любка схватила сзади Сеньку за ноги:

— Не трогай его, гад ползучий, не трогай! — умоляла она, ругаясь и плача.

Испугавшись ножа, Степка быстро присел на корточки, лихорадочно шаря руками вокруг себя, нащупал кусок породы и до боли сжал его в правой руке. Сенька оттолкнул от себя Любку и, повернувшись к ней, только и успел ска­зать: "Отстань, су..." Брошенный Степкой острый камень попал Кудрявому прямо в висок. Сенька, выронив нож, как-то неестественно схватился руками за голову, будто желая ее себе свернуть, припал на подкосившуюся правую ногу и рухнул рядом с Любкой.