Он увидел, что попал в точку. Деланное самообладание Унгерна явно изменило ему. Он вздрогнул, словно англичанин поднял руку, собираясь ударить его.

— Продолжайте, — произнес он. Дрожащей рукой он затушил сигарету и тут же зажег другую.

— Я знаю, где вы можете найти двух мальчиков... если будете действовать быстро. Я могу отвести вас туда прямо сейчас. Если вам повезет, вы также сможете захватить главного агента Коминтерна в этом регионе. И, возможно, несколько его монгольских товарищей.

Унгерн задержал дыхание. Если англичанин говорит правду...

— А вы, — спросил он, — что вы хотите в обмен на эту информацию?

— Ваше сотрудничество. В обмен на военную и финансовую помощь. Великобритания признает вас или того, кого вы назначите главой Монголии. Мы хотим, чтобы вы утвердились здесь, на границе с Россией, и были готовы вернуться и забрать то, что принадлежит вам, — когда придет время.

— Где мальчики?

— В Та-Кхуре. Их держат на огороженной территории через две улицы от храма Токчин. Там стоит большая юрта, кажется, монголы называют ее кхана. И за ней есть летний домик.

Унгерн посмотрел мимо Уинтерпоула.

— Вы знаете это место, Сепайлов?

— Да, ваше превосходительство. Мы следим за этим местом вот уже несколько дней. Так что звучит весьма правдоподобно.

— Хорошо. Направьте туда отряд людей прямо сейчас. Они должны по возможности взять всех живыми, кроме двух мальчиков. Пусть их расстреляют на месте, без раздумий. Лучше послать на это дело русских.

— Хорошо, ваше превосходительство. Я немедленно распоряжусь. — Он отдал честь и повернулся, чтобы идти.

— Полковник!

Сепайлов снова повернулся.

— Прежде чем вы уйдете, выведите этого человека на улицу и застрелите. Если у вас есть время, сделайте это лично.

Уинтерпоул поперхнулся, но потом выпрямился во весь рост.

— Могу я узнать, что это должно значить? Я представляю правительство Его Величества. Я пользуюсь дипломатической неприкосновенностью. Вы ведете себя неподобающим образом, генерал.

Унгерн встал и перегнулся через стол. Уинтерпоул замолчал. Он присоединился к своей стеклянной армии, и узнал, что внутри так же хрупок и пошл, как и они. Когда стекло ломается, оно разбивается вдребезги, а не расщепляется, как дерево.

— Вы не дипломат, майор. Вы, по вашему собственному признанию, агент разведки. Не мне судить, шпион ли вы, или руководите шпионами. Моей задачей здесь является уничтожение трех групп: большевиков, евреев и иностранных агентов.

— Бога ради, генерал. Мы на одной стороне!

— Уже нет, — ответил Унгерн.

— Что значит «уже нет»?

— То, что я сказал. Ваше правительство только что подписало торговое соглашение с Советами — в марте. Конечно же, вы не можете утверждать, что не знали об этом.

— Уверяю вас, что я...

— Ваш мистер Ллойд Джордж подписал соглашение вместе с советским представителем Красиным шестнадцатого марта. Русское торговое представительство уже официально открыто в Лондоне на правах постоянного представительства. Следующим шагом будет дипломатическое признание. Вы хотите сказать, что не знаете об этом?

— Я уехал из Лондона задолго до этого. Никто не подумал о том, чтобы сообщить мне об этом. Должно быть, это какая-то ошибка.

— Никаких ошибок. К тому же вы являетесь одним из двух человек, ответственных за гибель генерала Резухина и семерых из его подразделения в лагере в пяти днях к югу отсюда, не так ли? Разве вы не были первоначально арестованы генералом за то, что следили за казнью группы просочившихся большевиков?

Уинтерпоул пытался стоять ровно, но ноги его стали ватными. Он почувствовал на плечах мощные руки Сепайлова, придавившие его к стулу. Он начал ломаться на части. Через мгновение он разлетится на мелкие кусочки и исчезнет.

Унгерн встал из-за стола.

— Пожалуйста, полковник, сделайте все побыстрее. Мне нужно, чтобы этот мальчик был мертв к полуночи.

Он направился к двери и вышел наружу. Сепайлов положил руку на горло Уинтерпоула.

— Расслабьтесь, майор, — сказал он шепотом. — Если вы не будете сопротивляться, больно не будет.

Иногда тиканье часов успокаивало его. Иногда оно подавляло его, и тогда он уходил в тихие комнаты дворца, где казалось, что время застыло. Сегодня вечером оно не доставило ему ни удовольствия, ни огорчения, и он осознал, что стареет. Ему был пятьдесят один год, но он чувствовал себя старше и печальнее.

Завтра ему снова придется играть роль бога перед толпами, уже собравшимися снаружи и ждущими в полной темноте его праздничного благословения.

У его трона лежал конец длинного шнура из красного шелка; шнур тянулся через весь дворец, вдоль периметра стен и заканчивался на широкой улице перед дворцом. Все утро он должен будет держать в руках один конец шнура, а топчущиеся в грязи пилигримы будут стараться прикоснуться к другому концу. Они верили, что по шнуру им передается его благословение, стирающее их грехи, всю плохую карму, которую они накопили. Это был фарс — но это был единственный фарс, который он знал.

Он был слеп вот уже семь лет. Доктора сказали, что это случилось потому, что он слишком много пил, но он не придавал значения их вердиктам и продолжал пить. По крайней мере, это хоть как-то утешало его, примиряло со слепотой. Он любил мэйголо, сладковатый бренди с привкусом аниса, который китайские торговцы продавали в маленьких круглых бутылках; он также любил французский коньяк, который иногда удавалось достать Унгерну, но это было нечасто; и больше всего он любил вино боро-дарасу, которое ему присылали раньше из Пекина. Спиртное словно возвращало ему зрение, по крайней мере, он начинал видеть в темноте какое-то мерцание.

Но он ненавидел свою слепоту. Из-за нее он не мог больше наслаждаться теми красивыми вещами, которые собирал все эти годы. Мир был таким интересным местом, подумал он, таким местом, а он почти не видел его. Всю свою жизнь запертый в монастырях и дворцах, он не мог выйти в мир, и тогда он привел мир в свой дворец.

Его секретари уже спали. Его жена развлекалась с новым любовником в своем собственном дворце, расположенном за пределами Та-Кхуре: он будет мазать ее груди маслом, а ее бедра — экстрактом сандалового дерева. Его помощники-монахи были заняты молитвами, готовясь к завтрашнему празднику. Он в одиночестве бродил по пустым комнатам и коридорам своей частной резиденции, с грустью прикасаясь пальцами к своему прошлому.

Оно было здесь: множество тарелок из севрского фарфора, с которых он никогда не ел, посеребренные тонкой паутиной пыли; пианино, на котором он так и не научился играть, много инструментов, все треснутые и расстроенные; всевозможные часы, показывающие разное время; альбомы из слоновой кости и малахита, чистейшего жемчуга и серебра, из оникса, агата, нефрита и из украшенной орнаментом русской кожи; из синего, красного и фиолетового бархата, забитые выцветшими фотографиями мертвых и живых. Стойки для бутылок, щипчики для шампанского, золотые, серебряные и стеклянные подсвечники, в которых вот уже несколько лет не стояли свечи; коробки с сигарами, коробки с картами, футляры для очков из черепахового панциря, украшенные золотой и серебряной филигранью; телескопы, через которые он однажды смотрел на звезды. Сейчас они брошены и покрыты пылью. Мечты и прихоти, делавшие бога счастливым, а человека одержимым. Он провел похожим на обрубок пальцем по японским колокольчикам, звенящим на ветру. Они зазвенели безо всякого ветра, напоминая звук, с которым падают льдинки.

Звон затих, на смену ему пришел другой звук. Это были шаги, тяжелые шаги. Он никого не ждал в этот час. И уж тем более здесь, в его личных покоях, куда никогда никто не входил без его разрешения. Шаги становились все громче, хотя их приглушал толстый ковер, расшитый золотом и серебром, покрывавший весь пол. Это были не паломники, искавшие его аудиенции: паломники бы тихо приползали на четвереньках. Шаги остановились — человек застыл в нескольких метрах от него.