И подумал, что она тоже красива. И что она тоже умрет.

Весь следующий день после их прихода в Гхаролинг она провела наедине с настоятелем, Кхионглой Ринпоче. Она появилась уже вечером, и лицо ее было серьезным, и как ни старался Кристофер, он так и не смог заставить ее улыбнуться. Она не рассказала ему, о чем говорила с настоятелем.

Они спали в разных комнатах, и этой ночью она не пришла к нему. Он ждал ее до рассвета, но в конце концов смирился с тем, что она не придет, и проспал все утро.

Так прошла неделя; они ели, отдыхали, набирались сил перед предстоящим путешествием. Каждый день они выходили из монастыря и гуляли по зеленой долине или сидели на берегу реки. Казалось, что Дорже-Ла остался где-то в другом мире, и его ужасы здесь казались невозможными. Став любовниками, они оказались в мире, созданном для любви. Все остальное казалось кошмаром и плодом фантазии. Но когда она возвращалась после разговоров с настоятелем, глаза ее были печальны, и ни солнечный свет, ни его ласковые слова не могли развеять эту печаль.

— Ты действительно любишь меня, Ка-рис То-фе? — как-то спросила она.

— Да, маленькая Дролма, — ответил он.

— Пожалуйста. Я ведь просила тебя, чтобы ты не называл меня так. — Лицо ее стало озабоченным.

— Почему?

— Потому что.

Он нахмурился.

— Она все еще живет в тебе? — поинтересовался он.

Она кивнула. По воде побежала рябь.

— Да, — ответила она. — Несмотря ни на что, она живет во мне.

— Понятно. Что ж, прекрасно, я обещаю не называть тебя так, если ты пообещаешь называть меня так, как называют меня друзья.

— Как?

— Крис.

— Ка-рис. — Чиндамани рассмеялась. — Хорошо. Отныне я буду звать тебя Ка-рис.

Он улыбнулся ей.

— А ты, — спросил он, — ты действительно меня любишь?

Она склонилась к нему и поцеловала его. В небе парил бородач-ягнятник.

Они разговаривали о его жизни: Индия, Англия, война. Все это было для нее ново и выходило за пределы ее воображения. Когда он говорил о городах, она могла представить лишь гигантские монастыри, кишащие людьми. Когда он рассказывал о кораблях, бороздящих морские просторы между Индией и Англией, она представляла лишь огромные просторы, засыпанные мягким снегом. Река, около которой они сидели, была первой текущей водой, которую она видела, и она просто не могла представить себе океан. Когда он рассказывал о танках и аэропланах, она недоверчиво качала головой и закрывала глаза.

Как-то раз над их головами пролетела первая бабочка, яркокрылая, обреченная на смерть до заката солнца. Он посмотрел на нее и вспомнил оперу Пуччи-ни, Баттерфляй, год за годом ждущую возвращения Пинкертона, и подумал о восточной верности и западном предательстве.

— Моя Баттерфляй, моя бабочка, — пробормотал он, задумчиво гладя ее по щеке.

Она улыбнулась и посмотрела на него, думая о разрисованных крыльях, прешелестевших над ней мгновение назад. Он отвернулся, вспоминая разрисованную сцену и женщину в кимоно, умирающую от любви, ждущую, когда на далеком горизонте появится дым.

В пещере над монастырем жил старый отшельник, гомчен, которого замуровали здесь, когда ему было двадцать лет, то есть сорок лет назад. В пещере не было ни окна, ни двери, зато там начинался ручеек, который проходил через небольшое отверстие в стене и сбегал вниз, впадая в реку. Каждое утро крестьяне оставляли у отверстия еду и каждый вечер забирали пустую миску. Кроме еды ничто не проникало в пещеру и ничто не выходило из нее: ни свет, ни звук, ни запах. Если в течение шести дней миска с едой оставалась нетронутой, крестьяне должны были сломать стену, вынуть тело старика из пещеры и похоронить его.

Они пошли вверх по холму, чтобы посмотреть на пещеру.

— О чем он думает? — спросил Кристофер.

— Если бы я знала, я бы тоже попросила замуровать меня.

— Разве ты не знаешь? Разве Тара не может сказать тебе?

Она раздраженно замотала головой.

— Я уже говорила тебе, Тара не разговаривает со мной. Я только оболочка. Но в любом случае между нами есть разница. Я не выбирала, быть ли мне трулку. Он выбрал эту пещеру. Он приложил усилия к тому, чтобы избежать нового рождения. Тара постоянно будет заново рождаться на свет, во мне и в других, которые будут после меня.

— У нас есть святые люди, — заметил он. — Но они не замуровывают себя в пещерах. Они молятся, но не все время. Они постятся, но в разумных пределах.

— Значит, они не очень святые люди, — ответила она. — Возможно, им повезет, и в следующей жизни они будут гомченами.

— Я думаю, что это ужасно, — признался Кристофер. — Ужасно, когда тебя вот так замуровывают. Не иметь ни света, ни людей рядом, ни свежего воздуха, и так сорок лет, год за годом. Это хуже чем тюрьма. Так можно сойти с ума.

— Мир — это тюрьма, — заявила Чиндамани. — Он хочет убежать от мира. Свет, свежий воздух, разговоры — не более чем решетки и стены. Мы обречены рождаться в этот мир снова и снова. А он в своей пещере уже обрел свободу.

Он взял ее руку и крепко сжал ее.

— Ты веришь в это? — спросил он. — Ты веришь в это, когда мы занимаемся любовью, когда я лежу рядом с тобой? Ты веришь в это сейчас, когда мы с тобой стоим здесь, под лучами солнца?

Она отвернулась, посмотрев на пещеру, на выбегавший из нее ручеек, на склон холма.

— Я больше не знаю, во что верить, — призналась она.

Из пещеры не доносилось ни звука, не слышно было даже молитв отшельника. Перед ними простиралась долина, которой не было видно конца. Из труб хижин, составлявших деревушку, поднимался дым. На поле паслись яки. Перед ними поблескивали позолоченные купола монастыря.

— Я помню рисунки на стенках комнаты Чодже. — Она замолчала.

— Да. Продолжай, — произнес Кристофер.

— Это были яркие рисунки. Я всегда думала, что на них изображены сцены из другого мира, из ада. На одном рисунке группа монахов держала человека. Его руки и ноги были связаны, и они поднимали его.

Она остановилась. Где-то за пределами долины поднимались в ледяное небо голые пики. Она поежилась.

— Да, — подбодрил он ее, — продолжай.

— Там была дыра. Они поднимали его, чтобы потом опустить в эту дыру.

— Понятно.

— На следующей картине человек, которого уже опустили в дыру, стоял в темной комнате. Я думаю... — Она содрогнулась. — Я думаю, что на рисунке его удерживала паутина.

— Я понимаю. Были ли там другие рисунки?

Она кивнула.

— Да. Еще один, — ответила она. — Он изображал лежащего мужчину. Скорее, мальчика. Он казался очень маленьким. И на него нападали многорукие демоны. Говорю тебе, я думала, что это нарисован ад.

— Да, — подтвердил он. — Это был ад.

Но он думал — хотя и не мог объяснить, почему, — о тех фотографиях, которые он нашел в столе Кормака. «Симон, Дорже-Ла? 1916», «Мэттью, Дорже-Ла? 1918», «Гордон, Дорже-Ла? 1919».

— Я думаю, что они, должно быть, спускали жертвы в комнату за несколько дней до того, как им предстояло спуститься вниз за сокровищами Чодже. Обычно около сокровища всегда находилось хоть немного стражей, но когда монахи спускались за сокровищами, все стражи пировали в другом конце туннеля.

Он содрогнулся. Знал ли его отец о том, что происходит? Знал ли Карпентер, как используют проданных им мальчиков?

— Когда в последний раз оракул появлялся перед монахами? — спросил он.

Она на мгновение задумалась:

— Примерно... за неделю до твоего появления в Дорже-Ла, — ответила она.

Он промолчал. Все совпадало. Свежий труп. Никаких пауков в сокровищнице.

— Я думаю, что нам лучше пойти обратно к реке, — сказал он.

На четвертый день настоятель пожелал побеседовать с ним. Чиндамани привела его к настоятелю, а потом оставила их вдвоем. Настоятель был стар и суров, но Кристофер чувствовал, что, по крайней мере, несколько морщин из тех, что бороздили кожу вокруг его глаз, были следствием улыбки; он чувствовал, что в другое время и при других обстоятельствах старик не держался бы с такой суровостью.