Они выпивали отравленную воду и умирали в считаные часы. С трупов сдирали одежду и сжигали тела в солнечных печах, будто принося жертвы ненасытным богам Расы и Чистоты. В том, как от них избавлялись, было нечто чистое, словно в смерти эти жалкие, опустившиеся создания обретали благородство, недоступное им в повседневной жизни. Их пепел опускался легчайшим прахом в пыльное ничто пустыни, и его сдувало первой же бурей.

Последними в печь отправились рабочие лагеря, задушенные газом в бараках, и все документы: письма, приказы, реестры, заявки, справки, заметки, папки, записки. Всех нас обыскали, даже меня. Тех, кто пытался спрятать дневники, тайная полиция пристрелила на месте. Бо́льшую часть нашего имущества тоже обратили в дым. А то, что позволили взять с собой, проверили так тщательно, что отчистили наши мундиры от песка лучше всякой стирки. Ну, так мы потом шутили.

Нашу команду разбросали по разным частям на завоеванных территориях. Встречи друг с другом не поощрялись.

Я хотел написать о том, что случилось, – не повиниться, а объяснить.

Мы тоже страдали – не физически, хотя иногда и приходилось тяжело, а душевно, умственно. Да, были среди нас жуткие типы, гордившиеся происходящим (наверное, наши усилия немного помогли снизить преступность в городах), но по большей части все мы время от времени изнывали от мук, размышляя о случившемся, хотя в душе понимали, что поступаем правильно.

Многих мучили кошмары, ведь мало кто вытерпит ежедневное столкновение с насилием, болью и ужасом.

Те, кого мы уничтожали, терпели муки несколько дней, в крайнем случае – месяц-другой. Мы старались избавлять их от страданий быстро и действенно.

А вот наши страдания длятся всю доставшуюся нам жизнь.

Я горжусь тем, что совершил. Хотелось бы, конечно, чтобы это испытание не выпало на мою долю, но я рад, что сделал все от меня зависящее, и поступил бы так снова.

Поэтому я и собирался написать о случившемся, рассказать о наших убеждениях, о нашей самоотверженности, о наших муках.

Но я этого не сделал.

И этим я тоже горжусь».

Проснувшись, он ощутил в своей голове нечто.

Он вернулся в реальность, в настоящее, в спальню дома престарелых на берегу моря. На плитках балкона дрожали солнечные блики. Его сдвоенные сердца бились изо всех сил, вставшие дыбом чешуйки кололи спину. Нога ныла, в ней эхом отдавалась боль старого перелома, полученного на леднике.

Никогда прежде прошлое не являлось во сне так правдоподобно. Ему наконец привиделась и лавина на западном склоне, и несчастный случай с экскаватором (воспоминания об этом были погребены глубоко под ослепительно-белым грузом страданий). Более того, привычный ход сновидений неуловимо изменился, заставляя его заново пережить случившееся, вновь сражаться за каждый глоток воздуха, снова глядеть в лицо мертвой девочки.

Он пытался все обосновать, объяснить и даже оправдаться за свои действия во время службы в армии, ставшей самой примечательной частью его жизни.

А теперь он ощущал в своей голове нечто.

Нечто заставило его закрыть глаза.

– Наконец-то, – сказало нечто глубоким, неторопливым и властным голосом, почти идеально выговаривая слова.

«Наконец-то?» – подумал он. («Что это?»)

– Я узнал правду.

«Правду о чем?» («Кто это?»)

– О том, что совершили вы. Ваш народ.

«Что?»

– Улики были рассеяны повсюду: в пустынях, в суглинке, в стеблях растений, на дне озер. Следы обнаружились и в истории культуры: внезапное исчезновение произведений искусства, изменения в архитектуре и в сельском хозяйстве. Уцелело немногое: книги, фотографии, звукозаписи, каталоги, противоречащие переписанной истории, – но все же они не объясняли, почему столько племен и народов внезапно исчезло без малейших признаков ассимиляции.

«О чем вы?» («Что это у меня в голове?»)

– Вы не поверите, комендант, если я расскажу о себе, но я говорю о том, что называют геноцидом. О доказательствах его существования.

«Мы сделали то, что должны были сделать!»

– Спасибо, мы уже ознакомились с вашими доводами. Ваши оправдания записаны.

«Я верил в то, что делал!»

– Знаю. У вас еще сохранились остатки порядочности, вы иногда терзались сомнениями, но в конце концов поверили в правоту своего дела. Это вас не извиняет, но принято во внимание.

«Кто вы? Кто дал вам право копаться в моей голове?»

– На вашем языке мое имя звучит примерно как «Серая зона». А правом копаться в вашей голове я обладаю по той же причине, которая дала вам право убивать, – власть. Превосходство в силе. В моем случае – колоссальное превосходство. Сейчас меня отзывают, я вынужден удалиться, но через несколько месяцев вернусь и продолжу расследование. Воспоминания ваших оставшихся соратников помогут рассмотреть дело… с разных точек зрения.

«Что?» – подумал он, пытаясь открыть глаза.

– Комендант, к сожалению, ничего ужаснее вашей нынешней участи я вам не пожелаю. Однако же в мое отсутствие подумайте как следует…

Внезапно он опять очутился в своем сне.

Кровать провалилась, леденяще-белая простыня разорвалась, сбросив его в бездонный бак, полный крови; он пролетел через него к свету, в пустыню, к железной дороге в песках, упал в открытый вагон одного из поездов и остался там лежать со сломанной ногой, среди трупной вони и стонов умирающих, зажатый между изувеченными телами, облепленными дерьмом, окруженными роем звенящих мух; его терзала отчаянная, неутолимая жажда.

Он умер в вагоне для перевозки скота после бесконечно долгой агонии. Ему мельком привиделся дом престарелых. Даже обезумев от боли и шока, он сообразил, что за срок, казавшийся в пыточном сне сутками, в спальне ничего не изменилось. Затем его снова вернуло в сон.

Он очнулся в ледниковой могиле, умирая от холода. Выстрел в голову не убил его, лишь парализовал. Предсмертная агония длилась вечно.

Ему снова привиделся дом престарелых, где солнечные лучи падали на балкон все под тем же углом. Он и не подозревал, что можно претерпеть такую сильную боль за столь короткое время, за всю свою жизнь, за сотню жизней. Он успел лишь напрячь тело и чуть сдвинуться на кровати.

Сон возобновился.

На этот раз он оказался в трюме корабля, сдавленный тысячами тел, окруженный вонью, грязью, криками и болью. Через два дня открылись кингстоны, и те, кто остался в живых, начали тонуть. Он был полумертв.

На следующее утро уборщица обнаружила старого коменданта, свернувшегося клубком у дверей спальни. У него разорвались оба сердца.

Директор дома престарелых, взглянув на лицо коменданта, обессиленно опустился на стул. Врач заверил, что смерть наступила быстро.