Крик, донесшийся из дома, прозвучал для него, как взрыв. Женский крик, в котором было все — и боль, и отчаянье, — словно подхватил Саблина. Прыжками он добежал до двери и рванул ее на себя.

Мужчина стоял посреди комнаты, подняв палку. Саблин увидел только мужчину и поднятую палку, и этого было вполне достаточно для того, чтобы прыгнуть еще раз. А дальше все произошло так, как тысячу раз происходило на занятиях. Рука мужчины перехвачена, правая рука Саблина захватила ее под локоть, рывок в сторону, и мужчина с глухим стоном валится на пол.

— Вот так-то, — сказал Саблин. Его трясло. Еще ничего не понимая, он оглянулся. Молодая женщина сидела в углу прямо на полу, закрыв собой Витьку. Все лицо Витьки было в крови. Саблин помог подняться женщине и поднял Витьку на руки.

— Пошли, — сказал он. — Скорее!

Только полчаса спустя, когда на медпункте Витьку повели на перевязку, Саблин словно впервые увидел его мать и поразился тому, какой измученной и усталой была она. Но не только этому. Казалось, что перед ним не женщина, а совсем девочка, очень красивая, с большими черными глазами южанки и темной от солнца, отливающей шелком кожей. «Такая молодая…» — подумалось Саблину.

— Это ваш муж? — спросил он, вспомнив мужчину с палкой. Она кивнула.

— Сволочь он, — убежденно сказал Саблин. — Судить его надо.

Женщина не ответила. Она только поглядела на Саблина, и он смущенно отвернулся. Казалось, все лицо этой женщины занимали огромные, глубокие, как омут, глаза, и он чувствовал, что тонет в них. Такое с ним случилось впервые. И новое чувство, которое испытывал Саблин было и радостным, и тревожным одновременно.

— За что он так Витьку? — спросил Саблин.

— Ни за что, — ответила она. — Пьет он. Все пропил. И совесть, и сына…

— А вы тогда зачем с ним живете? — спросил Саблин и покраснел оттого, что вопрос-то получился мальчишеский. — Ну, ушли бы куда-нибудь… К родственникам, что ли?

— Нет у нас никого. — Она снова поглядела на Саблина. — И Витька… его сын. Как же можно?

Саблин, горячась все больше и больше, начал доказывать ей, что это черт знает что, и что нельзя быть такой покорной, и что… Женщина мягко перебила его, положив свою руку на его.

— Вы еще совсем мальчик, — тихо сказала она. — Я ведь у него вторая жена, а Витька — от первой. Он мне четырехлетним достался. И прав у меня на него никаких. Я бы ушла, но как его оставишь — вот в чем дело-то…

Саблин смотрел на женщину, не отрываясь. Так вот почему она сразу показалась ему такой молодой? И сколько же, стало быть, доброты в ней, если терпит все это ради Витьки и если Витька называет ее мамой!

— Ну ладно! — с угрозой сказал Саблин. — Разберемся еще! — И спохватился: — А мы с вами даже не знакомы. Сержант Саблин. Ну, а звать меня так же, как и вашего… сына. Виктор.

— Ирина, — впервые за все время улыбнулась женщина.

Крылова судили.

Суда над ним потребовала вся застава, когда Саблин, вернувшись, рассказал, как было дело. На суде Саблин выступал свидетелем, и как Крылов ни хныкал, ни изворачивался, дали ему два года исправительно-трудовых работ. Кроме того, Крылова лишили прав отцовства; Ирина усыновила Витьку официально. Единственное, о чем жалел Саблин, это о том, что на суде не было учительницы Нины Федоровны; быть может, кое-что и дошло бы до нее тогда.

Когда милиционер выводил Крылова из зала суда, тот остановился и слезливо спросил жену:

— Ждать будешь? Передачку там или еще что-нибудь…

— Нет, — ответила она, отворачиваясь. — Не надейся. Хватит.

Крылов ушел, опустив плечи и волоча ноги, будто на него навалили тяжелые мешки…

Потом Саблин и Ирина вышли на улицу.

— Ирина, — тихо сказал Саблин, — можно я к вам иногда заходить буду, а? Витька опять же по всем предметам хромает…

Он солгал и покраснел. Конечно, в первую очередь ему хотелось видеть Ирину. А Витька… Он ждал его возле заставы в тот день. Подошел, взял за руку и, заглядывая снизу вверх в глаза, спросил:

— Ты сегодня никуда не поедешь?

— Поеду.

— Военная тайна?

— Нет. В совхоз.

— А я?

— И ты.

— Может, еще обогнем землю по экватору? — глядя куда-то в сторону, с надеждой спросил Витька…

Я не видел на заставе Виктора Саблина, и всю эту историю мне рассказал капитан Герасимов. Потом он полез в ящик стола, достал пачку писем, порылся в ней и вытащил листок бумаги, исписанный крупным, четким почерком.

— Вот, — сказал мне капитан. — Последнее. Прочитайте.

«Дорогой товарищ Герасимов! — прочитал я. — Привет Вам большой от всего моего семейства: Иры, Витьки и, конечно, от меня самого! Приехали в Красноярск, устроились неплохо, — правда, в одной комнате пока. Я работаю на строительстве, заложили улицу Пограничную. Нашего брата здесь несколько тысяч. Я, конечно, на самосвале. Получил совсем новенькую машину и набегал уже тысячу двести километров. Иринка работает в столовой. Витька принес на днях первую в своей жизни пятерку. Каждый день он прибегает из школы ко мне, на стройку, лезет в мой самосвал и смотрит на спидометр: скоро ли батька обогнет землю по экватору?»

К письму была прикреплена фотография: трое счастливых людей глядели на меня, словно приглашая порадоваться их самому обыкновенному счастью…

Есть люди, при встрече с которыми начинаешь удивленно понимать, как мало ты видел и как слабо разбираешься в человеческих душах. Быть может, поэтому я могу слушать Степана Григорьевича Званцева часами. Но мы встречаемся с ним редко, урывками, наспех, поэтому я, наверно, так плохо еще знаю этого человека.

Он шутит: «Вот уйду в отставку, тогда…» Но это будет еще не скоро. Замполиту немногим более сорока. Он среднего роста, у него чуб, как у казака, чуть приплюснутый, некрасивый нос, но совершенно ослепительная улыбка.

Но не это главное, разумеется. Главное — у него множество друзей, и, мне кажется, любой человек, только раз встретившись с замполитом Званцевым, как бы прикипает к нему душой. Я не исключение в этом смысле. И написать о нем я задумал давно, сразу же после нашей первой встречи.

В тот день, покосившись на мой блокнот, Званцев спросил:

— Вы хотите каких-нибудь особенных историй? Таковых со мной не случалось. А с людьми мне приходилось встречаться действительно с особенными. Вот одна история. Назовите ее, как хотите, а я бы назвал ее так:

Новичков на базу привел мичман Жадов.

Ребята шагали, оглядываясь.

В этих северных краях им предстояло служить еще два года. После городка на Черном море, где они учились, перемена была слишком заметной. Шел холодный, осенний дождь. Скалы, поднимающиеся из воды на противоположном берегу бухты, казались угрюмыми морскими чудовищами, вылезшими поглазеть на прибывших матросов. Холодные скалы, низкое холодное небо и ветер, сразу облепивший новенькие форменки, — все это было так неприятно, что кто-то из новичков не выдержал и сказал: «Физкультпривет, хлопцы! Теперь закаляйся, как сталь!»

Жадов, не оборачиваясь, прикрикнул: «Разговорчики в строю!» — хотя отлично понимал, каково сейчас этим коричневым от южного солнца ребятам. Уже завтра он самолично будет раздавать им сагрипин в бутылочках и следить, чтобы они принимали лекарство, но все равно несколько человек свалятся с температурой. Ничего не поделаешь — перемена климата. Впрочем, мичман фыркал: детишки! Дунь на них — сразу начнут чихать!

Мичман имел все основания думать так, потому что за свои тридцать два года не болел ничем, кроме аппендицита, и то в детстве, когда наглотался черемухи с косточками. Никакая перемена климата на него не действовала, и, как все здоровые люди, он с подозрением и иронией относился к любым болезням.