Новичков встречали с оркестром. Все офицеры дивизиона, оказавшиеся в этот час на базе, вышли на просторный плац перед штабам и; ожидая, кутались в плащи и шинели. Капитан-лейтенант Званцев, замполит с БО-270, в шутку предложил сплясать — благо оркестр имеется. Стоявший рядом с ним командир «большого охотника» Ратанов усмехнулся:

— Погоди, еще попляшем. На неделе обещают восемь-девять баллов.

— Ну? — усмехнулся в ответ Званцев. — Нам-то с тобой этот танец не в диковин, ку, а вот новичков на такой погодке обкатать недурно…

Тут же он подумал, что расписывать новичков по кораблям будут только через несколько дней, а сегодня у них затонные баня, концерт, кино и мировой ужин с компотом.

Из всех офицеров дивизиона, пожалуй, капитан-лейтенант Званцев был единственным, кто ожидал прибытия новичков с таким нетерпением. Год назад он выезжал в командировку — отбирать призывников для морских частей пограничных войск, и многие ребята запомнились ему именно тем, что были удивительно славными людьми, с хорошими и честными судьбами. Сейчас ему хотелось встретиться с ними и сделать так, чтобы лучшие попали на БО-270. Званцев знал, что стоит ему дать список командиру корабля — и все будет в порядке.

Между тем новички уже вошли на территорию базы, оркестр грянул марш, и ковыляющие по прибрежному песку чайки испуганно шарахнулись на другую сторону бухты. Званцев торопливо оглядывал ряды и вдруг улыбнулся — во всяком случае, один из его прошлогодних знакомых есть. Впереди, возвышаясь над другими едва ли не на две головы, вышагивал Вовк. Званцев помнил и его имя, и фамилию. Помнил, как Степан, узнав, куда его хочет взять морской офицер, чуть не заревел горючими слезами. «У меня батя тележного скрипа боится, а вы меня — в море. Пропаду! Честное комсомольское, пропаду». «Ну, — улыбнулся ему тогда Званцев, — не дадим комсомольцу пропасть».

Званцев кивнул на парня и шепнул Ратанову:

— Этого длинного хорошо бы к нам. Мой крестник.

— Ты как барышник, — хмыкнул Ратанов, а сам так и бегал глазами по незнакомым молодым лицам, будто стараясь угадать, кто из них лучший радиометрист, механик, комендор…

Все было, как бывало много раз до этого. Короткая речь командира дивизиона, короткая речь начальника — политотдела, короткая речь «старичка»-старшины, уходящего в запас, — и снова оркестр. Званцев шел на корабль с мичманом Жадовым, и тот гудел обоим баском:

— Ну, я вам доложу, и фрукты среди них есть. Проходим через город, а они отмечают: «Ничего девочки имеются». Или: «Три румба вправо блондинка». Разбаловались на Кавказе. Винишко у них там, рассказывают, рубль за литр.

Званцев фыркнул:

— Сколько вам лет, мичман? Сто?

— Сто не сто, — проворчал Жадов, поняв, куда клонит капитан-лейтенант, — а девятнадцать мне тоже когда-то было, между прочим.

В этом дивизионе мичман служил уже пятнадцатый год или, как он говорил, успел проводить на «гражданку» четырнадцать сроков. Званцев знал, что вся служба досталась ему собственным горбом, ни в каких учебных отрядах он не был, просто потому, что этих самых отрядов в ту пору не существовало — пришел ярославский паренек, надел, как все, робу и начал осваивать сложную моряцкую науку.

Об этой поре своей жизни мичман Жадов вспоминать не любил. Зато командир дивизиона Лучко, встречаясь с Жадовым, неизменно подмигивал ему и опрашивал: «Ну, где же пеленги?» История с пеленгами была известна всем, и ее передавали из поколения в поколение — от старичков к новичкам — как пример той развеселой мореной травли, которая, увы, почти совсем исчезает на флоте из-за того, что народ нынче пошел шибко грамотный.

Так вот, пятнадцать лет назад Лучко, командовавший в ту пору кораблем, крикнул матросу Жадову с ходового мостика:

— Идите брать пеленги!

Жадов, прослуживший на корабле уже целые три дня, опросил у пробегает его мимо старшины, где ему взять эти самые пеленги, и тот, не моргнув глазом, посоветовал обратиться к боцману. Боцман тоже, не моргнув глазом, откинул крышку форпика и достал два красных от ржавчины рыма, бог весть как завалявшиеся в налаженном и надраенном боцманском хозяйстве.

— Вот, — сказал он Жадову. — Тащи. Только ржавчину сними, не терпит командир ржавчины.

Лучко на мостике рвал и метал — где Жадов? А Жадов в это время надраивал до блеска старые рымы. Потом он появился на мостике, протянул рымы командиру, и тот изумленно сказал:

— На кой черт вы мне это притащили?

— Пеленги, товарищ капитан-лейтенант. Сами же приказали ваять.

Говорят, корабль содрогался — так хохотали юсе, в том числе и Лучко. И вот пятнадцать лет спустя Лучко, уже капитан первого ранга, неизменно подмигивал мичману при встрече: «Так где же пеленги, мичман?»

Боже ты мой, сколько раз еще он попадался на подобные шуточки, наивный ярославский паренек, отроду не видевший моря! И кнехты осаживал молотом, и шваброй болтал за кормой, чтобы салака не обсосала свежую краску… Но вот завидный характер: он ни разу не обиделся, как обижались другие, а хохотал вместе со всеми над своей «оплошкой», потому что всякую науку считал впрок. А потом, годы спустя, сам разыгрывал новичков — беззлобно и тоже ради науки: не будь лопухом, милый мой, и помни, что пограничнику голова дана, чтобы думать.

Все это Званцев знал, и поэтому ворчливое настроение мичмана было ему понятно, хотя он и не прочь был подшутить над этой воркотней. Он уважал мичмана, как уважают ровню; разница в годах в счет не шла. Замполит не скрывал, что он иногда просто-напросто любуется боцманом, тем, как тот вываливает шлюпку или учит матросов швартоваться с ходу, впритирочку.

На борт «большого охотника» они поднялись вместе, и дежурный доложил, что никаких происшествий не произошло, команда ужинает, а потом, совсем уж не по-уставному, добавил:

— Товарищ капитан-лейтенант, вы новичков не встречали?

— Встречал.

— Земляка моего там случаем не видели? Длиннющий такой.

— Вовк, что ли?

— Он самый!

— Прибыл ваш земляк.

— Товарищ капитан-лейтенант! — глаза у матроса стали молящими. — Вы ж просто не знаете, какой это парень.

— Ну, положим, немножко знаю, — усмехнулся Званцев.

— К нам бы его, — совсем шепотом сказал матрос. Званцев прищурился:

— К нам, думаете? Там видно будет…

На «больших охотниках» ребята бывали и прежде — проходили практику, поэтому на БО-270 они пришли, будто в привычный дом. Знакомство со «старичками» состоялось просто и быстро. Только маленький, чернявый и подвижный как ртуть моторист Тенягин застыл в изумлении перед Степаном Вовком и, задрав голову, спросил:

— Тебя как звать, деточка?

— Степаном, — ответил Вовк, тоскливо обводя глазами койки: ни одна ему не годилась. Обращение «деточка» его ничуть не обидело. Либо он вовсе пропустил его мимо ушей в своих раздумьях о том, где и как ему устроиться, либо сам понял всю нелепость этого обращения, а чего ж обижаться на нелепости!

— Как это Степаном? — стараясь казаться серьезным, снова спросил Тенягин. — Ошибочка, должно быть. Ты же не один, а целых два Степана! — оказал Тенягин и, вытянув вверх руку, едва достал до плеча Вовка. — Так и есть: два!

Ребята, поначалу не уловившие шутку, теперь присели от смеха. Два Степана! И Вовк понял, что отныне он так и будет зваться здесь и что кличка эта пришвартовалась к нему намертво.

Вечером в кубрик спустился Званцев. С Вовком он поздоровался, как со старым знакомым, и опросил:

— Ну как? Оморячились?

— Немного, товарищ капитан-лейтенант. Только вот, как набежит волна, — богу душу отдаю. Бьет меня море. Я же говорил вам — какой с меня моряк!

— Между прочим, — ответил Званцев, — як морю тоже не сразу привык. И меня било, будь здоров! Надо научиться жить на море. Очень просто. Валит, например, корабль на правый борт, а ты упрись ногами в палубу и думай, что это ты его раскачиваешь. Убеждай в этом себя. Вроде бы игра, а помогает. — И опросил уже другим тоном: — Со своим хозяйством познакомились?