– Я убил ее, – Цицеро говорит неожиданно четко. – Одну руку туда, вторую – сюда, одну ногу и еще одну. Потом она умерла.
Что привычка – страшная вещь, Тиерсен понимает в следующую секунду, когда ему первым порывом хочется спросить, где сейчас тело. Но вместо этого он выдыхает и поворачивается.
– И что? – спрашивает тоже на выдохе, не заметив, как участилось дыхание. – Чем я-то помогу? Если надо избавиться от тела, Джохар лучше других справится, а у меня еще дела в Лионе.
– Нет-нет-нет! – Цицеро активно мотает головой. – От тела Цицеро уже избавился, ты что, не знаешь Цицеро? – "Слишком хорошо знаю". – Цицеро просто хотел сказать, что убил ее. Для тебя, Тиерсен.
– В смысле, для меня? – Тиерсен смотрит на Цицеро обескураженно, привычно цепляя глазами мелочи и замечая, как он едва заметно качается с носка на пятку, как неловко дергает шнурок от четок, как откровенно потерян его взгляд.
– Цицеро убил ее, – как-то нездорово повторяет маленький итальянец. – Джохар сказал, что ты в Лионе. Что приедешь сюда. Цицеро убил ее. Цицеро понял, сколько времени прошло…
– Кстати. Где будем отмечать Рождество? – она наколола горошину на вилку и отправила в накрашенный темным рот.
– А? – Цицеро довольно долго без увлечения катал свой горох по тарелке, но вдруг прекратил. – Рождество? Уже Рождество?
– Ну, пока еще ноябрь, – она пояснила терпеливо, со сдержанным любопытством наблюдая за ним. Она находила многие привычки своего сожителя забавными, например, то, как он посреди разговора мог прекратить любые действия, бездумно смотря в одну точку. Например, на горох на тарелке, почему нет. Она знала, что он о чем-то напряженно думал в эти моменты, неестественно замирая, становясь неподвижным, как внезапно и безжизненно повисший бумажный паяц из ее детства. Когда по телевизору показывали прямые репортажи из горячих точек, когда она покупала ему мелкие подарки вроде книг или галстуков, когда он кончал в нее, залепляя ладонью лицо и больно зажимая щеку. Она знала, что он всегда думал, и никогда не знала – не хотела знать, – о чем.
Полгода. Он думал, что прошло куда меньше. Нет, он определенно был уверен, что они не выдержат и пары месяцев. А они не то что выдержали, но, кажется, даже не заметили. Прошли полгода и еще месяц, близилось Рождество, но в круговороте работы Цицеро совсем забыл об этом.
– Ну так что думаешь? – она продолжила есть, делая вид, что не заметила его шокированного взгляда. – Я бы съездила в Марсель…
– Нет, – Цицеро резко поднял взгляд.
– Ладно, тогда куда ты предлагаешь? – она видела в глазах Цицеро торопливую, испуганную мысль, а потом его лицо изменилось, и взгляд стал злым. Как тогда, когда он выкинул ее Библию в окно, когда ударил ее первый раз, когда вырвал сигарету из ее губ после их первого секса и затушил о стену.
– Флоренция, – ответил он грубо. – И ты будешь сосать мне под мостом.
– Обожаю твое чувство юмора, – она ответила со скептичным смешком.
Он взял тарелку за край – как Библию за корешок, как Пушинку за шкирку, как ее за руку. Горошины покатились за стол, когда он размахнулся и…
– …и убил ее.
…и со звоном поставил тарелку обратно.
– Я принесу еще вина, – он поднялся и направился на кухню. Она продолжила есть, привычно не обращая внимания. Ее сожитель был забавным и странным, но в ее возрасте было не выбирать. К тому же она сумела привести его в хоть немного приличный вид, так что его даже не стыдно было выводить в люди. И любился – и смеялся – он, как зверь, так жарко, как она уже забыла и не надеялась больше почувствовать.
И только когда он вернулся, капая водой с обрызганных висков и закатав рукава, с тесаком для мяса, и остановился в дверях, она мельком успела подумать, что, может, ей и стоило подольше поразмышлять, надо ли ей все это.
– Так, еще раз. Ты расчленил ее заживо из-за меня? – Тиерсен поднимает бровь.
– Не только из-за Тиерсена, – уклончиво отвечает Цицеро. – Но в основном.
– И ты думаешь… – Тиерсен качает головой. – О'кей, и что ты от меня теперь хочешь?
Цицеро сжимает губы и выглядит еще более растерянным. Но потом его взгляд становится жестким.
– Знаешь, Тиерсен, если бы Цицеро был молодым, или красивым, или каким-нибудь очень умным, или у него было бы с ума сойти сколько денег, или если бы он мог пообещать, что исправится, не просто пообещать, а так, чтобы сделать… Цицеро дал бы тебе свое тело, свои деньги и свое слово. Но у Цицеро ничего нет, чтобы дать тебе. Чтобы ты простил Цицеро. Только старое дерьмо вот здесь, – он стучит согнутым пальцем по виску.
– Что ты хочешь от меня? – повторяет Тиерсен с резкой усталостью. – Чтобы я простил тебя прямо сейчас?
– Нет-нет! – в голосе Цицеро снова появляются нездоровые, лихорадочные нотки. – Цицеро не нужно ничего большого! Только немного… может, если только чуть-чуть прощения… как аванс!.. может, одно-другое хорошее слово… может, еще что-нибудь сверху, – он дергает плечом так растерянно, что у Тиерсена вырывается нервный смешок.
– Что еще сверху? – Тиерсен с трудом обуздывает свой почти истерический смех.
– Может быть, Тиерсен сказал бы, что уже не так сильно сердится на меня, – Цицеро аккуратно подбирает слова. – Может быть, спросил бы Цицеро, думал ли тот о Тиерсене, и Цицеро бы ответил, что часто-часто думал. Может быть, разрешил бы Цицеро поцеловать Тиерсена, – он видит мелькнувший гнев в глазах и тут же торопится объяснить: – Только в знак примирения! Не слишком сильно!
"А что, это было бы смешно. Семь месяцев работать над собой, чтобы в один день сорваться. Хотя, конечно, с другой стороны, с чего бы мне срываться. Я же смог расстаться с ним после всего нашего секса, так что уж сейчас-то одним поцелуем больше, одним…"
– Не-ет, – Тиерсен говорит Цицеро и своим мыслям, где-то внутри еще истерически посмеиваясь. – Нет-нет, только не еще раз в это дерьмо, – нет, он, конечно, большой профи по самообману и увязанию в говне по самые яйца, но еще чего не хватало. Тиерсен знает, что какие-то шаги не стоит делать даже в мыслях. Например, ему самому не стоило слишком долго думать о том, о чем он думал, например, Цицеро определенно не стоило шагать ближе.
