Когда Джохар уходит, Тиерсен чувствует, как его плечи слегка расслабляются. Нет, дело совсем не в Джохаре, и он точно не виноват, просто самому Тиерсену неловко выяснять отношения при друзьях. Неловкость. Ощущение, с которым он почти смирился.
Он прилично глотает пива и думает, что нужно что-то сказать. Цицеро пялится в окно, теребя четки.
– Ты хорошо выглядишь, – у Цицеро слегка дергаются зрачки в ответ на это, и он поворачивает голову. – Ну, в смысле, сегодня, – продолжает Тиерсен. – Тебе так идет. Я видел вас в пекарне, – он благоразумно не говорит о фотографиях, которые ему периодически приносили, – ты тогда был в коричневой тройке и очках. Выглядело, если честно, ужасно, как будто это и не ты совсем. Такой дохрена старый, женатый и уставший. Но сегодня совсем другое дело, – Тиерсен заканчивает сбивчиво. Он проклинает все сказанное, это ужасно, ужаснее не придумаешь, но, видит Мертвый Бог, он не мог лучше начать разговор.
– Я и есть дохрена старый, дохрена уставший и даже дохрена женатый, – жестко говорит Цицеро, но его взгляд, привычно обрамленный черным карандашом, скоро смягчается и даже становится любопытным. – Постой-постой. Это что… Тиерсен следил за Цицеро, да? – он слегка наклоняет голову.
– Ты о чем?
– Да-да, точно! Тогда, в пекарне, Тиерсен следил за Цицеро! – это почему-то приводит маленького итальянца в восторг, которого Тиерсен совсем не разделяет.
– Это все еще моя любимая пекарня, – говорит он резко. – Я показал ее тебе и, представь себе, до сих пор туда хожу.
Улыбка на лице Цицеро гаснет. Как будто он вовсе не хотел обвинить Тиерсена в глупой и бессмысленной ревности, в слежке и всем таком, как будто это должно было обрадовать и Тиерсена тоже. Тиерсен совсем не понимает Цицеро – никогда не понимал, – и это коротко колет под ложечкой. Он глотает еще пива.
Цицеро едва отпивает из своего стакана и с неловким стуком ставит его обратно. Он тоже хочет что-то сказать и жует губу, подбирая слова.
– А ты выглядишь дерьмово.
Он тут же виновато сжимает рот, но Тиерсен не обижается.
– Знаю, – он усмехается и кивает.
– Мешки под глазами здоровые такие, в каждый кота посадить можно, – воспользовавшись негласным разрешением, Цицеро сразу начинает тараторить, очевидно не слишком задумываясь о смысле своих слов. – Борода отросла, глаза опухли, как у утопленника, руки трясутся…
– Ну, обычно не все так плохо. Сегодня-то я не спал всю ночь, чтобы привезти вам… – Тиерсен сам не замечает, как начинает оправдываться.
– …и еще свитер этот говяный. Тиер, – Тиер, – кто тебе сказал, что олени на свитере – на красном свитере – это вообще прилично?
– Раффаэле, – Тиерсен дергает краем рта, и Цицеро замолкает. Но Тиерсен не хочет его обидеть. – Нет, мне он тоже не нравится. Свитер, в смысле, а не… – он решает не продолжать, сам себя загоняя в эти неловкости. – В общем, Раффаэле купил мне его, когда похолодало, и так настаивал, нельзя было отказать. А вчера я просто снять забыл.
– Вчера? Но ты же вчера был в Лионе, а Раффаэле в Париже. Зачем тебе носить этот говяный свитер, если этого твоего Раффаэле нет рядом? – Цицеро щурится. Тиерсен смотрит в стол. Ему совершенно нечего возразить, потому что нет, он не врал, и Раффаэле сейчас действительно в Париже, но и нет, он не может объяснить, нахрена ему сейчас этот говяный свитер. Просто он теплый, и это единственная теплая вещь у него, и он не может поехать в их старый дом в Орийаке и забрать свои вещи. Да, до сих пор не может, столько месяцев – семь – спустя. Но Цицеро как будто чувствует, что Тиерсену нечего ответить, и снова смягчается.
– Ладно, в любом случае, Тиерсен выглядит лучше нее, – он снова отворачивается к окну и сжимает губы.
– Неправда, она отлично выглядит, – Тиерсен не уверен насчет того, что хочет защищать эту женщину, но Цицеро все-таки несправедлив в том, что сказал. – Она же актриса вроде, да? И выглядит потрясающе для ее лет, как мне кажется.
– Это Тиерсен не видел ее дома, – Цицеро вздыхает. – И сам дом. Ужасно! Повсюду не прибрано и кошки! И еще она ужасно готовит, не так, как Тиерсен… Распустеха и кормит меня дерьмом. И все время курит. И никогда не слушает. И сосет отвратительно.
– Цицеро! – Тиерсен сам не замечает, как повышает голос. – Нет уж, чего я точно не хочу знать, так это кто, как и кому сосет.
Цицеро снова бросает на Тиерсена виноватый взгляд.
– Цицеро всего лишь хотел сказать, что она все делает хуже Тиерсена, – он бурчит себе под нос и берет стакан, отхлебывая пиво большими глотками.
– Ладно, – Тиерсен чувствует, что это действительно был не нарочный удар. – Ладно. Тогда вообще зачем ты с ней живешь? – пять месяцев назад он хотел, очень хотел задать этот вопрос, но теперь только поддерживает им разговор.
Цицеро не отвечает. Только смотрит в окно, обхватив пальцами стакан. Бледно-желтое солнце играет в его темно-рыжих волосах, а шнурок от четок увяз в каком-то липком пятне на столе.
– Тиер… сен, – ударение сбивается от того, как он добавляет слог.
– М?
– Тиерсен помнит, из-за чего мы?.. – Цицеро не договаривает, начиная крутить стакан против часовой стрелки.
– Ты швырнул мне в лицо кружку с кипятком и сказал, что ненавидишь меня. Прокричал, что ненавидишь, – Тиерсен подумал сначала, не ограничиться ли простым "да", но вдруг понял, что никогда и никому не рассказывал об этом. И если и может рассказать, то только сейчас и только Цицеро, путь тот и сам все знает. – А потом я в очередной раз узнал, что не уделяю тебе достаточно внимания, что ставлю интересы Семьи выше твоих, что ценю других больше тебя. Мы ссорились из-за того, что ты ревновал меня ко всем и говорил, что лучше бы я ебался с ними, чем с тобой, и тому подобное. Последний раз я взял с тебя обещание, что ты никогда больше не скажешь мне всех тех слов, что наговорил тогда. Мы разошлись из-за того, что ты нарушил это обещание через четыре часа, – он заканчивает коротко, хотя легче ему и не становится. Он знает, что они слишком часто ругались последние два года и что рано или поздно это должно было как-то закончиться, но все равно, кажется, до сих пор не совсем верит. Цицеро молчит долго, не поворачиваясь, и только потом тяжеловато роняет:
