– Лиз, вылезай из постели. Живо! – Тиерсен чуть повышает голос. Со своим возбуждением он все равно ничего сделать сейчас не сможет. Даже если бы Цицеро не сидел так открыто на постели, встрепанный, с разбросанными по плечам волосами, прикрытый только одеялом ниже пояса – да что бы оно еще скрывало, – с утренним стояком все равно ближайшие минут десять бороться бесполезно. Так что остается только выгнать малышку, она и так тут задержалась.
Элизабет как будто хочет возразить, но, услышав тон Тиерсена, послушно откидывает свой край одеяла и быстро соскакивает на пол, шлепнув босыми пятками.
– Извини, – Тиерсен остывает мигом. – Лиз, я не хотел кричать. Просто… ты не могла бы пойти в ванную, например? Ты сможешь сама там со всем справиться? Или иди на кухню и подожди, пока Селестин проснется и поможет тебе, ладно? Нам, – он бросает короткий взгляд на нетерпеливо ерзающего Цицеро, – нужно побыть наедине, если ты позволишь.
– Да, я могу помыться, Сел мне показал, где все, вчера, – немного робко говорит Элизабет. Она опять какая-то странная, но Тиерсен уже начинает к этому привыкать. – А вы… вы не будете делать друг другу, как… – она не договаривает, но Тиерсен вспоминает о вчерашнем разговоре.
– Нет, – мягко отвечает он, чуть сводя ноги. – Мы так не делаем.
– Я вижу, – Элизабет несмело улыбается. – Я думала, что так люди только в кино целуются, – смешливо прикусывает губу.
– Лиз, пожалуйста! – Тиерсен не зло, но прикрикивает на нее еще раз, и Элизабет хихикает, выскальзывая за дверь. И он еще слышит топот ее ножек по коридору, но уже об этом не думает. – Толку от того, что ты прикрылся, – шепчет, сжимая откровенно выступающий под одеялом член Цицеро, а через секунду уже откидывает одеяло и снова целует своего итальянца, окончательно забывая про Элизабет.
Они прихватывают губы друг друга, обнимаясь, переплетая ноги, сбивая к черту все постельное белье, когда перекатываются, стараясь оказаться сверху, и сильно трутся возбужденными членами. Эта короткая утренняя борьба за право то ли быть сверху, то ли первому поиметь в рот – они сами не знают, зачем и зачем-то ли – жжет кровь и доставляет не меньше удовольствия, чем сам секс. Цицеро больно кусает Тиерсена, хватает его руки, пока тот уворачивается и кусается в ответ; они так торопливо и грубовато ласкаются, чередой жестких захватов в попытках прижать к постели, но в конце концов Цицеро оказывается сверху, придавив Тиерсена за плечи и тяжело дыша.
– Ты становишься все лучше с каждым годом, Ти! – он смеется, переводя дыхание, а Тиерсен дышит часто и наслаждается его растрепанным видом. И когда Цицеро подхватывает его под бедра и прижимает к себе, с совершенно непристойным стоном кусая шею, Тиерсен согласно обхватывает его ногами за талию. Волосы Цицеро щекочут Тиерсену щеку, плечо и грудь – везде, где упали, рассыпавшись густой медно-рыжей волной, – а весь сочащийся член трется между его ягодиц, оставляя мокрые капли смазки на темных волосках, упирается головкой в мошонку, скользит в ложбинке между лобком и бедром. И это что-то особенное – сегодняшнее утро, – потому что они вроде бы торопятся, а вроде бы и нет, и им очень, невыносимо мало друг друга, мало каждого касания, будто эти касания все сейчас отнимут и запретят.
– Это так из-за вчерашнего, да? – спрашивает Тиерсен, когда Цицеро неожиданно заваливается на бок, перекидывая ногу ему через бедро и обнимая за шею.
– Не знаю, Ти, – Цицеро задумчиво смотрит на него, потираясь членом о живот, пока Тиерсен запускает обе ладони ему в волосы, массируя затылок. – Цицеро хочет тебя и все, – он говорит это так уверенно, что Тиерсен не может не рассмеяться и не поцеловать его еще, откровенно, до легкой красноты на скулах у них обоих.
Тиерсен кладет руку на член Цицеро и начинает неторопливо двигать ладонью вверх-вниз, потирая свой ствол тыльной стороной большого пальца, пачкая костяшки остальных налипшей на живот маленького итальянца смазкой. Ох, его небольшой член так напряжен, весь набух от крови, и его ощущение под пальцами стоит многих чужих ласк, как думает Тиерсен; в такие моменты он совсем не жалеет, что меняет всех женщин и мужчин, которых мог бы иметь, на своего Цицеро. Потому что тот так постанывает от этих касаний и сам сплевывает в руку, обхватывает его член и дрочит старательно, лаская всеми пальцами.
Нет, конечно, Цицеро эгоистично любит получать ласку больше, чем отдавать, но если делиться – то получишь стократ больше, это за последние годы он узнал точно. Это раньше он даже не задумывался, кончали с ним женщины или нет, ему нравилось брать их, удовлетворяя себя куда больше. Удовлетворяя только себя, говоря откровенно. Нет, это не значило, что Цицеро избегал поцелуев и ласк ртом или пальцами, но это всегда было так быстро. Сладко, но быстро. А с Тиерсеном так не получалось. Как можно быстро, когда с ним нельзя по-простому – помять грудь, раздвинуть ноги и скоро вставить. Когда он фыркает и вместо этого находит столько чувствительных мест, когда ищет их, когда целует и гладит Цицеро там, где женщины никогда не целовали и не гладили его. Да и какой женщине придет в голову целовать его потные подмышки – она если только погонит в душ, – вылизывать промежность и покусывать яйца – в рот возьмет, и то неплохо, – всаживать пальцы в задницу и оставлять красные засосы на ягодицах – а тут в лучшем случае вышвырнет из квартиры, обозвав клятым извращенцем. И хотя Тиерсен и говорит, что сейчас женщины стали раскованнее в постели, Цицеро не знает про это. Его единственное “сейчас” касается его в самых интимных местах, его странный мальчик всегда думает о том, хорошо Цицеро с ним или нет. И Цицеро готов делиться с Тиерсеном лаской за это, целуя везде сам, и чувство чужого возбужденного члена под пальцами – не чужого – ему сейчас тоже очень нравится.
Тиерсен улыбается мягко, замечая жадные, возбужденные нотки в глазах своего итальянца, и отпускает его, кладет ладонь на задницу, поглаживая.
– Займешься собой тоже пока? Хочу кое-что еще сделать… – он говорит, и Цицеро довольно смеется:
– Цицеро всегда протянет тебе руку помощи, Ти! – он перехватывает оба члена, сжимая сильно, сдвигая крайнюю плоть.
– Отлично, – Тиерсен вздыхает жарко. – Тогда сколько пальцев ты хочешь? – он касается Цицеро между ягодиц, потирая там.
– А сколько у тебя есть? – тот дразнится и легко кусает Тиерсена за нос. – Цицеро хочет всего тебя, Ти, все твои пальцы, твой член, твой рот, твое сердце!
– Все забирай, – и в этом весь Тиерсен: не спрашивает, что получит в ответ, просто отдает все, что имеет. И целует Цицеро в край губ, тянет свои пальцы в рот, облизывая, оставляя ниточки слюны и еще сплевывая хорошенько поверх. – Два, я думаю. Да, два, – со смешком шепчет Тиерсен, мягко надавливая на уже пульсирующий, влажный от пота вход, вставляя пальцы сразу наполовину, толкаясь глубже, чувствуя, как прилипают к ним рыжие волоски. Цицеро стонет, закидывая ногу выше, открываясь совсем, торопливо отдрачивая им обоим.
Ласки скорые, спешные, Тиерсен имеет зад Цицеро пальцами быстро, вгоняя их глубоко, и обнимает, прижимает другой рукой, целуя в губы, и у него срываются короткие стоны, когда маленький итальянец отвечает на его поцелуи и быстро скользит по их членам кулаком. Цицеро гладит свободной рукой шею Тиерсена, его плечо, подмышку, грудь, находит подушечками пальцев сосок и начинает тереть вверх-вниз. Тиерсен утробно рычит, и Цицеро нравится этот звук. Еще одно отличие. С женщинами он знал, как нужно делать, когда они сами говорили. Тиерсену не нужно говорить, он не скрывает того, как наслаждается, он не скован никакими внутренними приличиями, не позволяющими людям кричать в постели. Тиерсен кричит, когда кончает, стонет, когда ему хорошо, рычит, когда ему нравится, что делает Цицеро. У Тиерсена животный язык, грубый и низкий, и в нем нет места стеснению. Не то что в богатом на эмоции, скором птичьем языке Цицеро: там найдутся и стеснение, и робость, и неловкость. Но и крики – высокие и действительно будто птичьи – в его языке громче и ярче.
