Элизабет сжимает губы и теребит край поло. Она смотрит на Тиерсена чуток исподлобья, будто раздумывая, отвечать или нет, а через секунду быстро ложится на постель между ним и Цицеро, вздрогнув, как от холода.

– Серафен говорил, что когда люди любят друг друга, они трахаются. Иногда просто трахаются, без любви. Но если любят – то обязательно.

– Это Серафен сказал такую умную вещь? – Тиерсен поднимает бровь, ложась на бок, и Элизабет поворачивается лицом к нему. Цицеро наконец-то перестает смеяться и, все еще бормоча что-то себе под нос, шумно зевает и отодвигается от них подальше, отворачиваясь и снова кутаясь в одеяло. Это не значит, что он не будет слушать, но он тоже очень устал сегодня.

– Не очень умную, – Элизабет смотрит в глаза Тиерсену, и это почему-то предельно интимно. – Я не видела, чтобы он любил, когда трахается. И чтобы трахался, когда любит, тоже.

– Думаю, ты многого не видела, – Тиерсен улыбается, но перестает, когда видит, как серьезно и грустно Элизабет смотрит на него.

– Мне холодно, – говорит она с какой-то тяжестью. – Можно мне под одеяло?

– Лиз, послушай…

– А я тогда расскажу тебе секрет про Серафена. Тебе ведь интересно?

– Я не знаю. Смотря какой секрет.

– Я все равно расскажу, – подумав, заявляет Элизабет. – Но обними меня. Мне так холодно.

Обнимать ее Тиерсен не хочет. Но чем быстрее она согреется, тем быстрее уснет и тем быстрее можно будет отнести ее в постель.

– Ладно, ты можешь залезть под одеяло. Но никаких объятий, договорились?

– Хорошо, – Элизабет мигом откидывает край одеяла и забирается под него. А через секунду подкатывается к Тиерсену и прижимается всем телом, мелко подрагивая от холода.

– Эй! – он отстраняет ее не слишком аккуратно – нет, ему не неприятны ее прикосновения, но они с Цицеро спят без одежды, конечно, и такие объятия совсем неуместны. Был бы Тиерсен в пижаме, он бы, пожалуй, позволил Элизабет пообнимать его немного, но так это слишком. – Я же сказал тебе не прижиматься ко мне.

– Но мне холодно! – уперто и требовательно повторяет Элизабет, и Тиерсен улавливает в ее голосе эти мотьерские нотки: “я всегда получаю то, что хочу”. Цицеро с легким интересом приподнимает голову: он любит, когда люди кричат.

– Послушай меня, маленькая мадемуазель, – Тиерсен говорит это очень серьезно. – Я разрешил тебе полежать с нами в одной постели, но если ты хочешь капризничать, а не лежать тихо, то будь добра отправиться к себе. И можешь попросить у Селестина второе одеяло, чтобы согреться.

– Почему ты… – Элизабет вздрагивает в руках Тиерсена: он до сих пор держит ее за плечи, – почему ты такой? Такой злой! – она всхлипывает и начинает хныкать.

– То есть ты спрашиваешь это именно сейчас? По-твоему, я злой не из-за того, что убил твоих родителей, выкрал тебя из дома и собираюсь чужими руками пустить тебе пулю в лоб, а потому что не обнимаю тебя? – Тиерсену уже так надоело выяснять все эти отношения, он знает, что Элизабет не поймет, что он хочет сказать, но он и так вымотан, и еще эти капризы…

– Ти! – Цицеро поворачивается и опирается на локоть, смотря на него. – Ты знаешь, у тебя есть этот определенный французский charme, когда ты кричишь, но Цицеро здесь пытается уснуть, если тебе интересно. Ты можешь просто выкинуть ее из комнаты, и мы не будем слышать этих ужасных звуков, которые она издает, voila!

– Все у тебя так просто, – Тиерсен говорит ядовито, он чувствует себя очень некомфортно, потому что Элизабет плачет и потому что ему нужно разобраться с этим, а он понятия не имеет, как, но попросту вышвырнуть ее в коридор почему-то не может.

– А что тут сложного? Цицеро только удивляется, как с твоей сердобольностью мы вообще еще не разорились на милостыню всем убогим, – маленький итальянец морщит нос и толкает Элизабет в спину. – Заткнись, девчонка! Прекрати плакать! Ти, где у нее выключатель?

– Выключатель у женского плача… Ты бы еще что полегче спросил, – Тиерсен вздыхает. – Ладно, Лиз, серьезно, хватит реветь. Я не хотел тебя обидеть, – он понимает, что действительно сегодня много чего испортил в ее жизни, но что уж теперь. – Просто маленьким девочкам не пристало лежать под одним одеялом с взрослыми мужчинами, ты понимаешь? Это… просто неприлично, поверь мне.

Элизабет всхлипывает особенно громко и отнимает руки от лица. Она опять выглядит так болезненно и дышит часто.

– Это все из-за этого, да?! – она вдруг резко опускает руку и пребольно хватает Тиерсена за яйца. Тот коротко вскрикивает, но не бьет ее непроизвольно – с Цицеро он и не к таким внезапным вещам привык, – только перехватывает запястье, но даже не может отвести: чувствует все пять острых ноготков и догадывается, какие они оставят царапины, стоит дернуть руку. – Думаешь, я не видела этого раньше?! Так я видела! Почему, когда у мужчины есть эта штука, он больше не хочет меня обнимать?! Почему?! И Серафен тоже! Серафен тоже говорил, что мне нельзя его обнимать! А потом просил… и я не хотела… – Элизабет начинает рыдать громко, взахлеб, но не разжимает пальцев. Цицеро дожидается конца ее монолога, подпирая щеку рукой, и с любопытством смотрит на Тиерсена:

– Она что… держит тебя за бубенчики, Ти? – по разгневанному взгляду в ответ Цицеро понимает, что угадал, и снова резко, даже не собираясь помочь, начинает хохотать. И Тиерсену кажется, что это какой-то дурдом, полный громких, невыносимых звуков плача и смеха, и он чувствует, что уже готов на самом деле ударить Элизабет, потому что ее ногти впиваются уж очень больно.

– Отпусти меня, Лиз, – он говорит это так сдержанно, как может, и она резко разжимает пальцы, а через секунду опять утыкается ему в грудь, продолжая плакать.

– Прости меня! Я не хотела! – и Тиерсену ничего не остается, кроме как неловко обнять ее за худенькие плечи и игнорировать саднящую боль в паху. – И тогда не хотела!

– Тш-ш, – Тиерсен тянется через Элизабет и отвешивает всему содрогающемуся от смеха и закусившему край подушки Цицеро хороший подзатыльник. – Чего ты не хотела, Лиз? – Тиерсен хочет попробовать разговорить ее, чтобы она перестала плакать.

– Я не хотела делать тебе больно! – как же быстро ходит грудь Элизабет от рваного дыхания. – Я не хотела смотреть… когда Серафен…

– Он трогал тебя не так, как отец? Или заставлял что-то ему делать? – Тиерсен спрашивает спокойно, поглаживая подергивающуюся спину. Если Элизабет надо выговориться – пусть. Тиерсен не из тех, кто откажет уже мертвому в его последнем желании, если все равно некуда спешить.

– Нет! Нет… – Элизабет плачет тише, но все еще дрожит и плотно прижимается к Тиерсену, пряча лицо у него на груди. – Он… он никогда не трогал меня… он хотел, – она шумно шмыгает носом и тянется утереть слезы со щек, – но не трогал. Дядя Лефруа говорил, что он хотел. Но Серафен отвечал, что так нельзя, пока я маленькая. Но он… мы смотрели, когда он… – она всхлипывает громко, кажется, последний раз, и ее голос становится чуть более отрешенным. – Мы играли. Серафен… у него был секрет. Он – человек с тысячей жизней, так говорил дядя Лефруа. Он, наверное, всегда чувствовал себя виноватым… он любил, когда его били. Когда резали, секли, душили… Он покупал людей, чтобы они ему так делали. Мама не хотела так делать, но они не могли… жить отдельно. Из-за денег. Я не дурочка, я понимаю, что они друг друга не любили, – Элизабет делает короткую паузу перевести дыхание и почти сразу продолжает. – А те люди… женщины и мужчины… Серафен любил, чтобы кровь брызгала, чтобы тошнило и чтобы почти-почти умереть. И ему нужно было держать кого-нибудь за руку. Он говорил, чтобы не потеряться там. Раньше его держал дядя Лефруа. А потом, на мой день рождения, когда мне исполнилось… – Элизабет считает быстро, – пять, Серафен сказал, чтобы я это делала. Он сказал, что очень любит меня и чтобы я больше не называла его “папой”, что у нас все будет по-другому. И я держала его за руку. Часто, каждый месяц, я помню. У меня иногда даже все туфельки были в его рвоте, но я держала. Я обещала! Я обещала никогда его не отпускать… А у него так страшно закатывались глаза, когда его секли. Он так кричал. Когда я была маленькая, я очень боялась. А еще он один раз мне очень больно кожу на пальцах порвал, когда царапал. И иногда он забывал секретные слова. И я должна была говорить за него. “Моя любовь”. И я иногда думала, что будет, если я не скажу. Если еще совсем немножко потянуть. Но он так держал меня, что мне было страшно не сказать. Даже когда его тошнило на меня, а потом он лез целоваться. Это было гадко, но я все равно говорила, когда было нужно. “Моя любовь”, – Элизабет опять начинает тихо плакать, и Тиерсен интуитивно понимает, что ей нужно рассказать еще, и она очень боится, что не успеет, что он выполнит свое обещание убить ее до того, как она закончит.